Второй образ был тоньше, эфемернее, как дым от костра. Женское лицо, обрамленное темными волосами с ранней, серебряной проседью. И глаза. Главное – глаза. Пронзительные, пугающе умные, цвета грозового неба, которые, казалось, видели не тебя, а пыльных призраков, что цепляются за твои плечи, и старые раны, что гниют у тебя в душе.

Зоряна.

Женщина, которую в Киеве звали по-разному, всегда шепотом: ведунья, знахарка, ворожея, ведьма. Она жила на отшибе, у старого, полуразрушенного Ярилова капища, где деревья росли странно, изгибаясь в неестественных позах. Люди обходили ее дом десятой дорогой, крестились или сплевывали через плечо, завидев ее издали. От нее пахло не духами или потом, а сухими травами, старым дымом и озоном – запахом воздуха после того, как гроза расколола небо надвое.

Ратибор знал: если кто и мог прочитать невидимые, выжженные на душе мира следы, что остались на Гнилой Топи, то это она. Если кто и мог понять истинную суть исковерканной руны, то только та, что сама говорила на языке теней и корней. Ему был нужен ее взгляд, ее знания, ее связь с тем миром, который только что оскалил свои клыки. Всеслав был его кувалдой. Зоряна должна была стать его скальпелем.

Ратибор поправил тяжелый меч на поясе – привычный жест, возвращающий в реальность. Он резко развернулся и решительно зашагал прочь от княжьего детинца, вниз по склону, в лабиринт грязных, кривых, вонючих улочек Подола. Вниз, на самое дно города.

Первым делом – Медведь. Разговор с Зоряной требует тишины, темноты и правильных слов. Но для начала ему нужна была грубая, надежная, предсказуемая в своей свирепости сила.

Расследование началось. И его первым шагом будет погружение в киевский ад, чтобы вытащить оттуда своего верного, ручного зверя.

Подол встретил Ратибора не как район города, а как отдельный, больной, бурлящий жизнью организм. Спуск с высокого княжеского холма, с Горы, был погружением в иное измерение. Воздух, до этого пахнущий древесным дымом и прохладой, сгущался с каждым шагом вниз, становясь тяжелым и влажным. Он пропитывался миазмами низменной жизни: пронзительной вонью гниющей рыбы с пристани, кисло-сладким запахом разлитой браги, грубым духом невыделанных кож и едким, щекочущим ноздри смрадом нечистот, что текли мутными ручьями по немощеным улочкам.

Скрип несмазанных тележных колес въедался в слух, смешиваясь с гортанной руганью грузчиков, визгливыми криками торговок и пьяным смехом. Здесь, внизу, жизнь была гуще, яростнее и дешевле. И корчма «Кривой Клык» была самым гнойным, самым воспаленным нарывом на этом запущенном теле.

Низкое, приземистое, вросшее в грязную землю строение, с просевшей крышей, покрытой мхом и птичьим пометом. Из единственного мутного окна, затянутого бычьим пузырем, сочился больной, желтый свет. От самой постройки исходил концентрированный дух ее содержимого: застарелого пота сотен немытых тел, пролитого за годы пива, впитавшегося в дерево, и беспросветного, липкого отчаяния.

Ратибор толкнул тяжелую, вечно мокрую дверь, и она отворилась с протестующим скрипом. В него ударила волна шума и жара. Воздух внутри был плотным, как войлок, и таким густым, что казалось, его можно резать ножом. Внутри стоял рев, как в растревоженном улье диких пчел. У дальней стены, в импровизированном кругу, очерченном не мелом, а рядом грязных, скалящихся морд, происходило действо.

Два полуголых по пояс мужика, лоснящихся от пота, мутузили друг друга под ободряющие крики толпы. Один, жилистый и верткий речник с вытатуированным на плече змеем, уже истекал кровью из глубокой сечки над бровью. Кровь заливала ему глаз, но он яростно пер вперед, отчаянно выбрасывая кулаки.