Совсем другое ощущение, если тебя режут в лесу неизвестные разбойники, но если ты и тут умудряешься верить, что где-то всё-таки есть справедливость, просто она тебя ещё не коснулась, но обязательно дойдёт и до тебя, то и в глухом лесу, визжа и истекая кровью от рук разбойников, ты найдёшь свою отдушину в последнем чистом глотке воздуха на этом свете.

Но самое страшное, когда знаешь, что те судьи в зале суда и те исполнители, – одни те же разбойники. Только не в лесу, а в костюмах и галстуках. Вот тогда надежды нет, страх охватывает тебя полностью, и остаётся просить одной пощады. Что я и делал. И почему остался живой. И жить – это всегда хорошо, а разница между волей и неволей несущественная.

***

Этого дедушку зовут Остап. Тридцать лет назад он ушёл от своей жены, признав в ней ортодоксальную еврейку, и теперь сидит в переходе и плачет. С плакатом на идише.

***

Фёдор Михалыч, ссутулившись, сидит на своём троне, посаженный тут, возле библиотеки Ленина, громоздкой имперской громадиной раскинувшейся по-за его плечами. Колоны, как в древнем Риме, а рядом старинные домики в три, четыре и пять этажей; жестяные крыши, из-за которых виднеются маковки кремлёвского собора. Вперемежку с советскими пентаграммами. Солнышко не греет здесь Достоевского, заслонённое ленинской махиной. Грустен он, печален он, Фёдор Михалыч наш − наш бастион! А мимо лишь шумят машины шинами, моторами урчат, не слышно человека двадцать первого века. Никак.

***

Вот молодая особа, наряженная, мотается на поручне, как сопля. То прильнёт ко мне своей махонькой задницей, то окинет взмахом волос. А я сижу и места не уступаю. И ни за что!

***

На город наплывают тучи. Тускло горят фонари.

***

Наблюдаю такую картину. Сажусь в 3-й трамвай, со мною в него садится собака: на улице холодно. Пересаживаюсь на «Пролетарской» в 40-й, она, собака, − за мной. Вот как! Не придумали для собак турникетов, не придумали туалетов за 25 рублей, и взять нечего с тебя, если ты собака! Человек же хуже собаки, его драть нужно до смерти самой!

***

Мы все здесь безумно дорогой биологический материал. Нельзя ничего здесь взять волевым движением руки, скорее, руку нужно приложить к козырьку, протянуть, ну или, на крайний случай, бесшумно просунуть в карман в толкучке; тогда только чего-нибудь и ухватишь.

***

Ранним морозным утром я хотел бы сидеть в кабинете главврача и смотреть в окно его, а в окне его видеть морозный узор, снежинки, вьюгу и снег. И хочется, чтобы слышно было, как зазывает вьюжный ветер, чтобы придавало уюта мне это и тепла в комнате-кабинете главврача Юрия Мунштеля. А потом бы врач стал задавать вопросы, а я – отвечать на них своевременно. И было бы всё у нас замечательно, по-врачебному, на санаторном уровне. Может, мы даже и поцеловались бы с врачом взасос, всё может быть в советской стране. Хочется, чтоб вспоминалось, хочется вспоминать.

***

Поцеловав меня, она вцепилась мне в грудь и зашептала: «Какой у тебя размер ботинок?» Я знал эту фишку, распространённую в женской среде. «Он очень большой, этот размер, – ответил я, − он охренительно громадный, то ли 44 с половиной, то ли 45, я затрудняюсь ответить». − «45!» – почти простонала она. «Да, мы измерим его вместе. У моего друга − 46 размер обуви, правда, я никогда не видел, мы не ходили в баню». − «В баню твоего друга! Поехали к тебе!» − «Конечно, едем!» – ответил я, и мы сорвались. А дома с нами случилась баня. Она была спортсменка, бегала дистанции на 800 метров, все эти 800 метров я пробежал вместе с ней, так что утром еле сполз с кровати.

***

Волнение и как следствие страх прямо пропорциональны терпению и обратно пропорциональны смирению. Закон Яшича.