– Бывает, – подхватила Инна, лишь бы что-то сказать, и увидела гневное лицо Балыкова.

– Естественно, бывает, – сказал он громче, чем положено. – Где ему было меня понять? Он в монастыре от жизни спрятался. В голове одни кресты и молитвы. Просто решил отделаться. А я тут остался – за оградкой. И не помощи, и не защиты.

– Это вы мне теперь или ему? – спросила Инна, ежась от налетевшего порыва ветра и слов Андрея. Она оглянулась и увидела, как в их сторону медленно шел высокий старик в толстом черном пальто, надетом на суконный подрясник. Войлочный клобук на голове, ухоженная рыжеватая борода.

– Смотрю я, кто к отцу Иллариону наведался, а это Балыков Андрей Сергеевич. Ну, здравствуй, здравствуй.

Балыков кивнул и поцеловал руку настоятеля монастыря.

– Благословите, отец Игнатий.

Настоятель перекрестил Андрея и Инну.

–Для чего пришел? – спросил отец Игнатий. – Для покаяния, беседы? Может, пирожков монастырских покушать?

– Вот, смотрю, не нужна ли помощь, – сказал без обиды на тон отца Игнатия Балыков.

– Справляемся, – кивнул Игнатий, и, пожевав губами, сказал: – Все по колдунам и ведунам ездишь? Люди говорят. А я вот что скажу: не только пустое это, но и грех великий. Подумай об отце Илларионе. Как ему больно на тебя смотреть! Икона его любимая, «Богоматерь Остробрамская», плачет слезами кровавыми. А памятник покойному два раза уже ставили. Сначала от молнии пополам раскололся, а потом дерево на него упало. Думаешь, просто так?

Андрей молчал, а отец Игнатий возвысил голос:

– Люди думают, что чудо: вот, икона заплакала! А чудо не в этом! Чудо нынче в праведной жизни, в покаянии и в раскаянии.

Балыков не отвечал, а отец Игнатий махнул рукой и пошел восвояси, но потом резко повернулся.

– Ничего-то ты не усвоил, Андрей Сергеевич, – сказал он с укоризной, – сколько с отцом Илларионом говорил, а все попусту. Молюсь я за тебя теперь.

***

Андрей приехал в Задонск навестить двоюродного брата уже под вечер. Как и раньше, он остановился в самой дешевой паломнической гостинице на подворье, принадлежавшем местному священнику, так как в разгар паломнического сезона найти ночлег было нелегко. Ожидание Прощеного Воскресенья, начало Великого Поста привлекало множество верующих и фарисействующих. Андрей вошел на подворье, мигом сосчитал количество машин на стоянке, заметил увешанные бельем веревки. Пройдя за неспешной старушкой в монашеском одеянии, обратил внимание, как много пар обуви стоит у каждой двери, разной – женской, детской, мужской.

– На завтрак яичница с хлебом и брусничный морс, на обед щи с килькой и каша тыквенная, ужин – мойва соленая и картофель в мундирах, – монахиня перечисляла меню гостиницы.

– Спасибо, я согласен, – сказал Андрей, нагибаясь и проходя под сплетенными сонными лозами винограда. Монахиня отвела его в дальний угол с курятником, отперла дверь отдельно стоящего домика.

– Куры будут спать мешать, – с неудовольствием сказал Балыков, но монашка спокойно разложила принесенное белье и полотенце на диване, бросила на стол половинку криво отрезанного бруска мыла. Показала пальцем на электрический обогреватель в углу:

– Попусту электричество не палите. Двери затворяем в двадцать два часа, стучать и мешать покою паломников не надо. Опоздаете – ищите другой ночлег.

– Милая, – повышая голос, сказал Андрей, – а другого номера нет? Тут курятник, куры мешать будут.

– Птицы божии мешать не могут, – отрезала монашка и удалилась.

Андрей сел на диван, похлопал по сиденью. Пружины вроде нигде не торчали. В номере было прохладно, он включил обогреватель, от которого сразу запахло паленой пылью.