Возможно, его главная проблема как раз и была в том, что он, как никто другой, ощущал отсутствие свободы и отсутствие возможности достигнуть свободы повсеместно. Иногда ему даже казалось, что он мыслит симулякрами8.

Моя забота была связана ещё и с тем, что он был чуть ли не самым одиноким человеком, которого я знаю. При этом Даня не страдал от одиночества и заявлял об этом чуть ли не с гордостью. Заботилась как раз поэтому – он сам мало понимал, что говорит. Кроме того, вопреки всему, мы были весьма похожи и по характерам, и по факту родительского недопонимания. Судя по Даниным рассказам о родителях (к счастью, друг о друге при разговоре с ними мы умалчивали), они сильно к нему привязаны, и должны явиться в ближайшее время. Но, как он сам говорил, это было больше не из-за сильнойлюбви, а ввиду его синдрома, в который я попросту отказываюсь верить. И причиной моего неверия является то, что многие симптомы не подходят под Данин образ. Сам он зачастую пытался их продемонстрировать, будто бы специально. Он понимал, что добавлял лишние хлопоты родителям одним только существованием. Упоминал он их редко, с неохотой, так что примерного портрета о них я составить не могла.

За это время я здорово отдохнула и освободила голову. Боль уже почти не чувствуется, а кожа под гипсом начинает чесаться. Хотелось бы дождаться того момента, когда я смогла бы взять в руку книгу, чтобы занять себя не только плеванием в потолок и маниакальными взглядами на Даню. Это ему никогда не нравилось. Но разве сейчас он станет возражать?

Начинает зреть план будущих действий, но он тут же стопорится, как только доходит до момента с передачей картины: раздор в соображения вносит безучастность остальной творческой группы, судьба Дани и незначительные преграды в виде моей матери. Я бы даже выразилась: барьера. Она всю жизнь была для меня кем-то, через кого необходимо было перешагнуть и не оборачиваться назад. Причём самое сложное именно «не оборачиваться назад», но я всегда это делала… И возвращалась. Я никогда не делала того, чего хотела: была на всевозможных ненужных, неинтересных кружках, читала исключительно то, что подсовывала мне мать (иную литературу она попросту выкидывала). Мама не позволяла мне дружить с тем, кто ей не нравится. Дома у нас никогда не ступала нога животного… Я была бы вынуждена проживать не свою жизнь. Знать бы, что означает «проживать свою жизнь»? У меня не возникало подобного вопроса ранее, но как только возник, показался мне, как минимум, противоречивым…

Да, климат больницы дурно влияет на меня, и я порой начинаю мыслить, как четырнадцатилетняя…

Барьер в её лице был больше моральным или психологическим, чем физическим. Мне было то ли жаль её, ведь таким образом я клеймила себя как стерву-дочь, а её как плохую мать, то ли жаль само положение дел в окружающем мире, обществе, системе. При всём при том в её действиях не было ни капли вины, и я это прекрасно осознавала, не было вины и отцовской. (Какая вина может быть на том, кого я ни разу не видела?) Поэтому виновность приходится списывать на обстоятельства.

И когда я начала перечить её дурацким укладам, а потом вовсе перестала слушаться, тогда и встретила Даню. Потом всех остальных из нашей компании. Можно определённо сказать, что с Даней мы только поэтому и вместе: копали с противоположных сторон горы и сошлись.

Как-то так я готовлюсь к приходу мамы.

Но первыми являются Нико и Марк. Это случается на десятый день.

Сначала их долго не хотят впускать, и они разговаривают с врачом под дверью. Я слышу их голоса, но не могу разобрать слов. И вот когда они входят, Марк говорит: