– И что, жрать никто не пойдёт?!

Мамин крик будит Аню. Вечер. Почти уже ночь. За окном неизвестные тёмные массы, воздушные, краской или космическим веществом – отсюда не узнаешь, сиплый ветер, не умеющий свистеть, и где-то собаке тоскливо.

– Всем плохо, а мне хорошо, так понимать вас, что ли?! – это бывает не каждый день, но, если она кричит после работы, она молодеет. – За весь день посуду помыть было сложно?! – ходя так по дому – скорость и резкость почти подростковые – разряжая горло, молчавшее весь день, она моложе лицом и моложе голосом, все лампочки прячут свет на миг, где она. – Эй, ты, тело! – бухает кулаком в косяк отцовой комнаты (отзывается лампочка)… передумывает, идёт на чердак. – А ты… – отбивает дверь к стене, свет, проносится взглядом по комнате. – Чё за срач у тебя в комнате?! В грязной одежде на кровати – ты у нас теперь что, животное?! Ты же девушка всё-таки! Или кто?!

Мышцы Ани сжимаются, как для поднятия неизвестной невидимой тяжести, она утыкается взглядом в окно, остановленным и напряжённым. Мать за спиной гасит свет и трескает дверью.

Она стучит ступеньками, ветер стучит в стены. В окна.

Как пьяный любовник.

– Ну и пошли вы, – спокойным, но всё ещё молодым. – Ни с кем не буду разговаривать. – почти шёпот. Не то устало, не то приняла решение.

Потом она плачет, моя посуду, но это совсем после, когда все предположительно спят и никто предположительно не узнает.

Ночь хотела дождя и боялась. Этот взрывоопасный гриб над полем и до антенны одного из домов пах озоном, пах грохочущей стиркой, большой скоростью вращенья в барабане всего, что видно на километры вокруг: земли, домов, людей и зверей, досок, столбов с проводами, растений, птиц, мусора… Поэтому всё, что может чувствовать, либо показывалось из нор и опасливо поднимало глаза, либо стремилось забиться под землю до самого кембрия, только люди – как известно, бесчувственные – спали как обычно, впрочем, беспокойно. Тысячи глазок в поле следили за мощной немой угрозой, в угрозе клубилось, решалось и снова взвешивалось всю ночь, пока, наконец, с краю неба не засветили день – слабой аппаратурой, которую надо было ещё настраивать, она была мутной и норовила моргнуть или сдохнуть. Оттуда, от неё тоже тянуло влагой по пригибающейся траве. В туче что-то решили – её тяжело качнуло и медленно, с почти слышным гудением – всем, кроме людей, как обычно – понесло на запад, к чьим-то чужим крышам, антеннам и коммуникациям. Все, кто не спал ночью – кто облегчённо, кто разочарованно – выдохнули и полезли спать днём. Все, кто прятался в кембрии, осторожно пошли на разведку. Настроения петь не было ни у одной птицы.

Дом Ани тоже попытался в 1й раз настроить в окнах дневной свет – эпизодически, вспышкой – пойманной от того, с краю неба. А вот тени с запада ещё стройно держались на всех домах полотнищами, синхронно меняющими свои складки и положения.

Аня роется под кроватью. Выгребает пыльные старые вещи – на свет, но не в своё внимание. Рука набредает на нужную – плеер – поехал на свет, на свету оказывается кассетным, старым, одна кнопка запала, другую деталь тут же приматывают скотчем.

– Вот теперь, девочка, ты человек, – это память.

Память сидит на кровати в виде не то дед Мороза, не то солдата, один костюм смешан со вторым, и вручает ей этот плеер, второй рукой гипнотически-нервно вертя сигарету между всех пальцев той руки, то заводя её за спину или пряча куда-нибудь в зону тени от шубы на солдатском, то плюя и демонстративно устраивая шоу с вращением сигареты.

– Береги как зеницу ока, – Ане – лет 5, плееру – уже тогда возраст с одной запавшей кнопкой. – Если не сдохну, потом вернёшь, – бороду резко сдувает вбок: рассчитать под ней то дыхание, от какого бы не сдувало, у Мороза не получается. – Если сдохну, считай, подарок. Пользоваться умеешь?