Тишина снова. Ане – домой пешком. Вдоль дороги, походкой, то и дело пытающейся стать шатающейся. Как скороговорка с шипящими. На дороге пусто. Только что-то то тут, то там пробегает в колосьях, воздух, зверь… Если что-то проедет за три километра отсюда, анина кожа узнает, и всей остальной Ане только поганей от этой новой способности… вот и оно. Грузовик. Далеко ещё, сзади. Но птица, гулявшая по обочине, сигает в траву, и Аня такая же – раньше, чем голова успеет сказать телу что-то разумное – оно срывает себя в колосья, бежит, разгребая их, захлёбываясь, будто они, ударяя, ещё и забиваются в глотку, шурша сплошным белым шумом, расшвыривая кузнечиков… Пока голова, наконец, не восстанавливает себя в правах. Грохот сзади, с дороги. Сбитое дыханье здесь. Колосья в карманах, в носках, в волосах. Аня берёт себя в руки в прямом смысле: сначала голову – за виски, потом коленки. Потом решает не возвращаться к возможным машинам и идти напрямик, сквозь овёс. Грохот скрылся. Походка теперь не пытается стать шатающейся, но каждые 20-30 шагов кидает на землю (хотя спотыкаться, вроде бы, не обо что). Когда дома, и её в том числе, уже в зоне видимости – грохаешься опять, встаёшь и – чувствуешь что-то сзади. Обернуться.

В паре метров от неё лежит на животе её сосед, смотрит в бинокль на дорогу – волосы из бороды смешались с колосьями. Поворачивает голову, поменяв соотношенье волос и колосьев, смотрит в бинокль на Аню.

– Анечка? Здравствуй. Ты в цивилизацию или обратно? – не отводя прибор.

– Здравствуйте.

– А вот… в цивилизации есть такая штука… – снова смотрит в бинокль на дорогу, – …коньяк в магазинах… Если я тебе денег дам… Ты не купишь мне?.. Хочу попробовать.

– Ну… – неуверенно, – несовершеннолетней не продадут…

Сосед вздыхает. И дальше молчит и не двигается. С биноклем, смотря на дорогу. Стебли шушукаются. Аня ждёт какое-то время.

– До свидания?

…

Отправляется к дому.

Дом слышно за несколько метров – стены шипят о преступности, за ними смотрят новости. Шипеньем шевелит занавески в окне, траву возле дома, волосы и шнурки, когда оказываешься под дверью. Так кажется.

Аня входит. С ней вместе заносит перекати-поле. Идёт на звук и свет.

В комнате пусто, но телик работает.

Ком травы ездит по первому этажу.

Аня заглядывает в соседнюю комнату. Отца; спит. Табуретка рядом, на ней остатки завтрака…

Вернуться, найти взглядом пульт, выключает телик.

– Эй, кова хрена ты выключила, я слушаю.

Включить обратно.

«…мешана оказалась милиция в шшшшш»

Сонно, почти не размыкая губ: «Милиция, угу, никому нельзя верить». Или что-то вроде.

Аня хмурится, слушает ту комнату, не слушает телевизор, правда, зная, чего ожидать от обоих, поэтому как-то смутно, опять сквозь своё. Ничего ожидаемо не услышав, она отворачивается от комнаты и топчется мыслью и взглядом, не в силах придумать, что делать дальше, несколько часов до мамы, когда ничего не получится делать.

Потом топчется буквально, добирается до кухни, и тут откуда-то из посудной полки сверху что-то прыгает ей на голову, больно бухнув в темя – что-то невидимое – потом, падая, в живот – может, часы без еды и сна, может, будущее, может, дух мёртвой кошки, как бы то ни было, Аню скручивает и тащит на пол или (на выбор) прочь из кухни к себе наверх. Она выбирает это.

Там – здесь – на ходу выбирается из одной кроссовки, с другой так не получается, из одной лямки рюкзыча, и она уже на кровати, в кроссовке, одежде и сбрасывает на пол рюкзак…

Сворачивается улиткой. На первом живёт телевизор… Попытаться отогнуть край пледа и укрыться им… Отключается.

За окном солнце едет к вечеру, к чёрту, между дымными пятнами, поле как шкура пятнистого животного: клок под солнцем, клок под тучей, куда-то движется, – дышит возбуждённо, потом затихает. Шерстинки пыльные, лоснящиеся у корней и сухие на концах. Потом они сереют. Потом темнеют.