– На Луне, мил херц.

– На Луне, – повторил я, как в тумане, ибо решил, что таким образом теряю главное.

– Что именно, сэр?

– Титул Графа хачу, чтобы всегда меня называли.

– Мил херц?

– Нет, без этой ерунды, а графом, да, обязательно.

– Значит, Кру Ифф?

– Есс, сэ. – Простите, что часто забываю немецкий.

Но признался даже ей, этой потенциальной Еве Бра, что боюсь реабилитации – или как это называется, не помню точно, в Силиконовой Долине – и буду вынужден продолжить войну с Ра-Ши.

– Давай, я сделаю тебе наколку, – сказала она.

– Нарисуешь на груди волка?

– Медведя.

– Тогда сразу поймут, что я Ра-Ши. И самое главное, я буду сомневаться в себе, как настоящий немец.

– Если окажется, что и Хи граф – ты согласишься?

– Та не, таких графов не существует.

– Тем не менее, логичней сказать, что их везде хватает.

Хотелось, конечно, переменить репертуар и даже его тема-тику, ибо сколько эта война может продолжаться?

Неизвестно.

И вообще:

– За что дают награды? – только за предательство и ложь.

– Я могла и сама ответить.

– Не знал, что ты недалеко.

– Я всегда близко.

– Спасибо за напоминание. Нет, я не буду даже в футбол играть с немцами, сколько можно?!

– Конечно, пусть сами куют капитал своего человеконенавистничества.

Хотя так-то с виду вполне нормальные люди, даже симпатичные. Хотя, конечно, на Луне и немцы, зачем они здесь?

– Вывод только один: мы на Луне не первые.

– Как ты думаешь, Данте, как думал: он первый или последний?

И наотрез отказался участвовать, как в футболе, так и – выходит – так и не закончившейся войне. Неужели нельзя жить по-человечески?

– Как?

– Достойно.

– Это ты Ван Гога спроси, зачем он выбрал такую Картофелину в потенциальные для себя отказники, что даже морковь на той же грядке переросла свой возраст от появившихся после его объяснений в любви излишних нитратов.

– Так-то всё понятно, но, честно, милый друг, я забыла, кто ты.

– Спроси.

– Как?!

– Это уже хуже.

Но и сам понял, что лишает не только Данте памяти хоть о чем-то хорошем на Земле, но – по крайней мере – меня тоже.

Я посмотрел на нее и спросил:

– Ты умеешь играть в футбол?

– Мы решили, что о футболе и о немцах больше не думаем.

– Тогда надо вспомнить, о чем думал Данте.

– А именно?

– О любви, или о ненависти? Он знал, или только на Луне и узнал, как следует об устройстве мира?

– Настройся на позитивный параметр, а я буду задавать вопросы.

В принципе становилось, чем дальше – тем больше ясно, что на Луне постепенно забывается даже то, что еще мы только собирались узнать.

– И в этом суть попадания Робинзона Крузо на необитаемый остров.

– Да? Как Пятница: мы не знали.

– И Луна ли это?! Надо подумать, как отсюда посмотреть на Землю. С Земли на Луну смотреть просто:

– Она отражается?

– Земля, к сожалению, нет.

– У меня идея: если в войну играть не хочется – это значит, что на ней, как в футболе:

– Все матчи договорные.

Вопрос остается только в том:

– Кого дурить, если все знают, что всё обман?

И появился ответ на виду:

– Самих себя.

Следовательно, люди врут не для того, чтобы развлекаться, а это и есть нить их жизни, как нить Ариадны.

– Да, для нас это выход, ибо ясно, что нас сюда заслали не для того, чтобы, а именно:

– Чтобы мы никогда не вернулись назад, – добавила она.

– Да, действительно, я уже не понимаю, в чем твоя ценность.

– Моя? Выходит, даже это и – нет, не забыл – только придумал.

– У меня идея, – сказала она, – запиши, пока я не забыла.

Луна потому пуста, что все, кто здесь был постепенно теряют всю конкретику своего сознания, которое по Канту и есть:

– Наша достоверность.

Действительно, даже Робинзон Крузо мог что-то такое придумать с Пятницей, но если память, как инструмент ума, уходит всё дальше и дальше – тут уж, мама мия – забывается всё. И это еще ничего – хуже, если всё чаще приходит понимание: