– То октябрь, то февраль, но никогда июль, который тогда был хорош, ох, хорош, – сказала Трешка.

– Чем? – спросила предводительница, и вполне можно думать, своим широким – а не только длинным, как могли некоторые думать раньше – носом.

– Дак всем, мэм, – ответила Мэри, как тоже бывшая вместе с Трешкой тогда на нашей свадьбе.

И вот ни за что не поверю – нет, даже не в то, что, если скажут она – режиссер-ша некрасивая, как графиня Эрнеста Хемингуэя, которая его так любила, так любила, что захотела даже трахнуться с его другом – боксером еврейского происхождения, что могла, да:

– Представить его в роли Хемингуэя. – Многие, я думаю, этого так и не поняли до конца.

В том смысле, что и сами такие же евреи, как Бабель. И знаете почему? Всем же ж очень жаль, что его расстреляли, а не наоборот, назначили первым писателем Большого Сиэтэ, как Михаила Булгакова, который, да служил там, а жил и писал только, как все:

– В подвале дома своего, как истинный мастер своего жанра:

– Абсолютного реализма.

Как говорится:

– Я служу на границе! – а где это никто же ж не знает и в помине.

Как и Большой Сиэтэ, да, есть, но где вот точно так до сих пор и непонятно:

– За ЦУМом, ГУМом или Детским Миром этого же межрегионального значения, где всё есть, но в Перестройку кончилось, так как некоторые особого бедные бабушки там и начали эту презентацию капитализма:

– Продажу детских ботиночек прямо у его подножия.

– Это Прошлого никогда не было, – сказала Реж-и-сер-ша.

– Да?

– Да, и знаете почему? Я его сама часто вижу во сне, а мне – я знаю априори – снятся только небылицы.

– Например?

– Вы меня пригласил на танец, а я ответила ласково.

– Что?

– Вот и догадайся сам.

– А! Тогда ясно. Если только на мне женишься.

– Спросил бы, да, но только в уме.

– Почему?

– Я тя боюсь слишком. Честно, вот как Хеми свою шляпную матрешку Графиню.

– Что даже А-Зе и то падает! – мягко улыбнулась мне вторая. Кто?

Одна из двух, или Трешка, или Мэри.

Я, к сожалению, не могу так жить, как Одиссей Многоумный:

– Думать о Пенелопе, а трахать всех, кто попадается на пути.

– Да, – поддержала меня Трешка, – даже русалок во что-то любил.

– Ибо от страха и ужаса перед ними и падало его А-Зе.

– А мог!

– Я не могу, – пообещал, чтобы на лишнее не надеялись.

Скоро раю на нашей дороге пришел конец, впереди мы увидели тачку, которую я узнал, как родную, ибо ее и заправлял последний раз, запомнившийся почти необъяснимым ужасом.

– Ты так и будешь нашей общей собакой – извлекать руду из меня одной, – сказала, даже повернувшись режиссер-ша.

Я понимал уже что нахожусь:

– Между двумя машинами, как между Сциллой и Харибдой.

И видно это было по:

– Моему растворению.

Вторая машина шла очень странно:

– Иногда была видна направлявшейся в обратную сторону.

Я старался не думать о том, что вторая машина – это то же самое, что и первая, ибо уверен – это:

– Неправда!

– Вот ду ю сей? – спросила Мэри и прижалась ко мне покрепче, чтобы оставить такие отпечатки пальцев – никто не забудет, а ты, мил херц, всегда и то будешь помнить.

– Брось, брось, я уже боюсь вашего Режика настолько, что очень боюсь не попасть в её лапы, ибо.

– Да, продолжайте, пожалуйста.

– Хуже будет.

– Если мы сбежим, – она даже не заметит? – продолжил я.

И добавил:

– Вы дочь достаточно богатого человека, сбежавшая от него, потому что ее похитили?

– Нет, мистер, а потому, что именно меня и похитили.

– Её тоже? – и ласково – чтобы не лезла с лишними вопросами – посмотрел на Трешку.

– Лучше думать, что мы с ней похитили Режика, – так тихо мяукнула Мэри, что было ясно: не хочет тревожить пока что уснувшую большую рыбу.