– Об этом может рассказать она сама. Если пожелает.

– Она расскажет!

– Как знать, – развел руками Янбакты, – как знать. Про нее всякое говорят. С кем захочет, с тем и будет говорить. А нет, так никто и не заставит.

– Наша порода, – откликнулся Мухамед-Кул, – узнаю. Так что мне делать? Я должен с ней говорить.

– Что бы ты делал без своего сотника? Ох, молодость, молодость! Твой сотник и это предусмотрел. Чем можно тронуть женское сердце? Добрыми подарками. Любая женщина на них откликнется, не устоит. Пусть патша улы чуть подождет, – с этими словами Янбакты поспешил к костру и вернулся с небольшим кожаным мешочком, который подал в руки Мухамед-Кулу.

Развязав шнурок, стягивающий горловину мешочка, тот увидел внутри поблескивающие матово-серебряные браслеты, а меж ними голубели камешки нанизанных на тонкий шнурок бус. Царевич ухватил двумя пальцами один из них и медленно потянул наружу. Камешки, словно ручеек, потекли, заструились, игриво дразня своим блеском, посверкивая гранеными боками.

– Хороши… – Проговорил он уважительно. – Ай, да Янбакты! Ну, хитер! Ну, молодец! Удружил. Так что, теперь можно и в городок идти? За такие подарки мы любую девушку наружу выманим.

– Ой, не спеши, царевич. Уж больно быстр. Сперва надо стражникам поднести, а потом служанкам твоей тетушки. И только потом они ей передадут твое приглашение. Понял?

– Как не понять. Идем.

– Дружков своих звать не станешь? – с усмешкой спросил Янбакты, догоняя вышедшего за черту лагеря Мухамед-Кула. Но тот лишь зло блеснул глазами и, ничего не ответив, зашагал быстрее, сжимая в руках мешочек с украшениями.

Подойдя к караульной башне городка, Янбакты громко свистнул, а когда сверху на смотровой площадке показалось заспанное лицо караульного, крикнул ему:

– Ночная сова покинула свое дупло?

– Ночной сове нездоровится, – ответил тот и начал медленно спускаться по приставной лестнице.

Мухамед-Кул с удивлением глянул на юзбаши, но не решился ни о чем спрашивать. А сотник лишь загадочно улыбнулся, собрав вокруг узких щелочек глаз тонкие морщинки на смуглой коже.

– Всему свое время, улы патша, – приложив палец к губам, – скоро ты сам все узнаешь.

Меж тем отворилась небольшая дверца возле главных ворот, и к ним вышел охранник, позевывая и почесывая широкую грудь.

– Славен Аллах наш на небе и дела его на земле, что прислал таких гостей. С чем пожаловали?

– Воистину так, – поклонился ему Янбакты, – велик Аллах и не нам, смертным, обсуждать дела его. Я же привел к кызы патша[7] ее племянника, о котором она лишь слышала, но не имела счастья видеть до сих пор.

– Пожелает ли уважаемая кызы патша говорить с ним, – охранник внимательно оглядел стоящего поодаль Мухамед-Кула, и взгляд его задержался на кожаном мешочке, который тот теребил в руке.

– А ты не говори, кто к ней пожаловал. Передай на словах, что приехал человек из Кашлыка, и пусть она сама решает, стоит ей встречаться с ним или нет. А в подтверждение своих слов передай ей вот это, – и он, протянув руку к мешочку, вынул из него тонкий браслет, украшенный тремя темно-зелеными камнями.

Охранник принял браслет в свою заскорузлую ладонь, даже не взглянув на него, повернулся в сторону лагеря, откуда неслись громкие голоса воинов и слышалось мерное побрякивание выскребаемых дочиста кашеварами большими медными ковшами походных казанов. Судя по всему, ужин уже заканчивался. Об этом можно было судить и по умиротворенному гулу голосов о чем-то переговаривающихся, смеющихся, вскрикивающих, спорящих. Лагерь жил размеренной походной жизнью, и стороннему взгляду могло показаться, что воины стоят тут не первый день, а может, не день, а год и более того. Возможно, они и родились в этом самом лагере, выйдя из бронзового пламени костров, спеша занять свое место у походных казанов, усесться в круг, подобрав под себя ноги, и сидеть так из вечера в вечер, оставаясь неотделимыми от кострищ, смачно хрумкающих сочную траву коней и глухо шумящих вековых лесов, птичьих вскриков, тихого урчанья реки и застывшей над ними сумрачной небесной чаши.