Про Кучума шептались, будто он читает мысли, видит насквозь человека и, страшно подумать, может наслать взглядом своим любую болезнь. Мухамед-Кул, в котором детская боязнь сочеталась с почтительностью к старшим, избегал смотреть в глаза сибирскому хану.

Вспоминался ему давний рассказ, услышанный им от пастухов, будто приходилось многим путникам встречать хана, блуждающего ночью по речным поймам в одиночестве, когда накануне видели его совсем в ином месте за много переходов отсюда. Будто мог он обернуться волком и, незаметно подкравшись к конскому табуну, свалить вожака, порвать клыками горло и, выпив всю кровь, исчезнуть, как не бывало.

И сам Мухамед-Кул нередко замечал, как вздрагивали кони при появлении возле них Кучума, начинали испуганно прядать ушами, храпеть, норовили сбросить с себя седока и умчаться подальше в луга.

Не только кони, но и люди ощущали неловкость в его присутствии и, сказав несколько слов приветствия, спешили уйти подальше от всепроникающего ханского взора.

Только один Карача-бек, казалось, нимало не заботился о чарах сибирского правителя, которые вовсе не действовали на него. Или он сам мог читать людские мысли и был равен Кучуму в этом, а может, и превосходил в чем-то, касающемся власти над людьми. Но робости перед ним он не испытывал. Это ставило Карача-бека, если не в один ряд, то на второе место во всем ханстве после Кучума.

А случись что-то с самим ханом, именно он, Мухамед-Кул, должен занять его место, стать правителем Сибири. Да, но разве будут испытывать подданные ту же робость или даже страх перед ним? Станут ли отводить взгляды, потупив в землю глаза? Будет ли его слово законом для всех и каждого? Нет! Нет! И тысячу раз нет!!!

– Кони устали! – громко крикнул кто-то сзади Мухамед-Кула и вывел его из глубокой задумчивости, заставил вздрогнуть. Он резко натянул повод и повернулся лицом к кричавшему всаднику. То был пожилой сотник Янбакты, пришедший в Сибирь вместе с Ахмед-Гиреем и опекавший Мухамед-Кула после смерти отца. Ему позволительно было то, что другим молодой царевич не простил бы.

– Значит, привал?

– Да, мой улы патша[6], пора делать привал, – ответил тот, не побоявшись назвать его «улы патша», наследником ханства. А ведь многим это могло не понравиться. У хана везде свои люди, и до его ушей порой доходит то, чего не дано слышать простому смертному.

– Что это за место? Чей городок? – Мухамед-Кул указал рукой в сторону видневшихся на крутом иртышском берегу укреплений. – Почему никто не выходит встречать нас? Или мы не на своей земле?

– То земля нашего достопочтенного хана, мой царевич. А добрались мы до Кызлар-туры – Девичьего городка. Там содержатся знатные девушки из семейств местных мурз и беков. Им запрещено выходить замуж, и будут они жить в городке до конца дней своих.

– Не здесь ли погиб мой отец? – помолчав, спросил юноша, и две небольшие складки прорезали его широкий лоб, не изборожденный пока отметинами жизненных невзгод.

– Да, неподалеку отсюда, – помедлив, кивнул головой Янбакты.

– Был ли ты в то время с моим отцом?

– Да, мой царевич, я был рядом с ним и поднял его еще живого с земли.

– Почему ты никогда не рассказывал мне об этом, сотник? Или, ты думаешь, я не должен отомстить за смерть отца?

– Мужчина не воюет с женщинами. Это ниже его достоинства. Не пристало и тебе думать о том. Зачем шевелить прах умершего?

Янбакты говорил, не опуская глаз, и они сверкали, как два огонька, на покрытом слоем пыли лице сотника. В них было предупреждение и тревога. Это Мухамед-Кул прочел отчетливо. А хотелось расспросить юзбаши о многом, но рядом гарцевали любопытные до чужих тайн нукеры, подтянувшиеся поближе к ним, и Мухамед-Кул хрипло выкрикнул: