С этого и начались настоящие проблемы. Что-то надломилось, безвозвратно ушло в прошлое… Вставали по утрам кто когда. Завтракали, обедали, ужинали врозь. Спали в одном доме, но в разных комнатах. Досуг проводили тоже не вместе, но скорее – убивали время. При этом и ему и ей мучительно не хотелось, чтобы всё это вылезло наружу, чтобы еще и посторонние – сосед, шофер, компаньоны и общие знакомые – стали свидетелями их семейного неблагополучия. Приходилось ломать комедию. В результате отношения еще больше погрязали в фальши. Что поразительно, Николая терзала еще и жалость, невыносимая жалость, от которой скручивало в узел, – к жене, к себе самому, к чему-то несбыточному, что начинает объединять людей с определенного возраста. Неблагополучие разрасталось, как злокачественная опухоль.

С некоторых пор перепадало даже дочери. Мир взрослых, в котором они уживались с горем пополам, похожий на переполненную корзину для стирки, уродовал чистый, безоблачный мир ребенка.

Мать жены жила в Петербурге. Оттуда родом была Нина, теперь там училась и Феврония. Если бы не Ольга Павловна, мать Нины, Николай никогда бы не согласился отпустить ребенка в другой город. А в тот момент, когда отпускал, едва ли отдавал себе отчет, какой удар наносит этим по своему отцовству. Услышав однажды от жены, что дочь сдала экзамены в балетную академию, зачислена на учебу и будет жить теперь в интернате, Николай даже не осознал, о чем идет речь: то ли не расслышал, то ли пропустил мимо ушей… Может быть, это, а не отношения жены и матери и было началом конца?

Увы, идиллии в Питере не получилось. У бабушки на Гороховой, в пяти минутах ходьбы от академии, Феврония прожила ровно шесть месяцев, а затем Ольга Павловна попала в больницу, и ребенка пришлось отдать в интернат. Не тещина вина, разумеется, но на попечении нянечек и воспитательниц Феврония жила уже два года. Попытки перевести дочь в Москву, в балетную школу при Большом театре, или нанять в Петербурге приватных нянь, провожатых и репетиторов оборачивались протестами тещи, заверениями, что она справится сама и вот-вот заберет девочку домой, только закончит курс лечения и процедур. Но процедуры назначались снова и снова, а Феврония при любящих родителях и бабушке утром просыпалась в питерском интернате – на узкой обшарпанной кровати из ДСП и уже научилась сама стирать белье в раковине. Когда кто-нибудь из них двоих отправлялся в Петербург и привозил ее в Москву на каникулы или на праздничные выходные, уже через пару дней девочка рвалась обратно. Реакция дочери окончательно выбивала Николая из колеи. Чувство вины, которое его одолевало, становилось каким-то бездонным, удушливым: по его, и только по его беспечному попустительству ни дома, ни семьи у девочки больше не было. По негласной договоренности с Ниной, свои размолвки от дочери они скрывали. Но разве можно обмануть чувства ребенка? По глазам дочери он видел, что она всё понимает. Понимает, но молчит. Время, возраст… – не в нем ли спасение?

Насчет светлого будущего, которое будто бы ожидает дочь после академии, Николай не строил больших иллюзий. Пару раз съездить за границу с труппой Мариинки, поскольку детвору возили на гастроли, попорхать мотыльком по сцене, пролететь перед кордебалетом в костюме ангела с крылышками, а потом наконец получить вожделенный диплом всемирно известной балетной школы… – только наивный мог верить, что с этого начинают в балете настоящую карьеру. Стать профессиональной балериной – этого мало. Прокормиться любимым делом – разве многим это удалось? Коррумпированность балетной среды и подковерные интриги ломали судьбы сотен таких, как Феврония. И где они теперь, все эти несостоявшиеся звезды? Разлетелись по миру? Замуж повыходили за иностранцев? Учат детей гимнастике в спортзалах? Разве хотел он такой судьбы для своей единственной дочери?