– Ну что ты мне педагогику портишь? Хватит, мать. Говорят, горе семь лет живет, а у нас уже девятый пошел. Вот им на смену народились!

– Лучше бы они нас сменили. Ну, все отец, не буду больше.

Бабка вытирала кончиком платка слезы и заводила нас в большую землянку, сооруженную возле дома для зимовки пчел. Летом она служила как вспомогательное помещение. Внутри было прохладно, чистенько. Стоял большой стол, на котором расставлено около десятка чайных блюдечек, стаканов с водой. Посреди стола большие тарелки с овощами, утиными яйцами, смородиной, малиной и трехлитровая банка меда. На большом блюде ломтями нарезанный каравай белого, только что испеченного, хлеба.

Игра на этом заканчивалась. Все увиденное и учуянное отбивало всякое желание слушать, продолжающего резвиться, деда. Быстро рассаживались на низенькие табуретки вокруг стола и ждали начала ритуала.

Под грозный рык деда о том, что сейчас они будут наказаны «страшным поеданием меда за свои несмываемые преступления», бабушка ставила перед каждым по блюдцу, наполняла их до краев медом, клала по ломтю теплого душистого хлеба и придвигала овощи.

Все что стояло на столе, было для нас повседневной надоевшей пищей, а вот мед и ягоды как раз то, за чем мы и шли сюда, пренебрегая опасностью. Мы набрасывались на угощение, всякий раз сожалея, что блюдце маленькое и надеясь на добавку. Но через некоторое время азарт наш стихал, ложки двигались все медленнее и только глаза еще оставались голодными. На моей памяти ни разу никто не попросил добавки. Блюдца отодвигались, сопение стихало, и опять слышался грозный голос деда:

– Это еще что такое? Вас сюда не развлекать привели, а наказывать. Быстро всем взять ложки и доесть мед! Я что сказал! Сейчас Находку позову, она вас живо уму-разуму научит!

Никто уже деда не боялся, лишь Макила начинал кукситься, но бабушка быстро подхватывала его на руки и, замахиваясь на деда полотенцем, стращала:

– А ну пошел отсюда, фулюган старый! Ишь, что выдумал, детей пугать!

Да так весело и задорно, что и Макила, смеясь, тоже начинал махать на деда ручонкой.

Потом начиналось прощание. Всех выстраивали в шеренгу, каждому в узелке вручалось то, что осталось на столе. Мы уходили под заливистый лай Находки, и угрозы деда. Оглядываясь, видели, что бабка прижимает платок к глазам, а дед ее гладит по голове.

Дома потом взрослые смеялись над причудами стариков и скармливали нам яйца, так как куриные уже всем надоели. Честно говоря, утиные были хуже, но они же тибекины! Еще смеялись над травой, которую мы приносили от деда. В деревенских огородах кроме лука ничего не выращивалось, а у деда на грядках зелень, которая росла в диком виде в степи.

Бабка в деревню спускалась каждый день в магазин и ни к кому не заходила, хотя в каждый дом ее приглашали «почаевать». Некоторые женщины ходили к ней в гости. Ее необщительность объясняли тем, что она «хохлушка», из Воронежа. Для нас все, что западнее Урала считалось «хохляцким», так же как для многих западников все, что за Уралом «уральским». В это определение вмещались вся Сибирь и Дальний Восток.

Дед появлялся только по праздникам. Мы его ждали и быстро объявляли общий сбор. Интересы преобладали самые меркантильные. Он никогда не приходил с пустыми руками. Особенно долгожданными были его посещения после окончания очередной школьной четверти, которые дед для нас делал праздниками.

Он открывал большую кирзовую сумку, доставал из нее пряники, все те же утиные яйца, конфеты и одаривал поровну всех. Потом спрашивал, как закончил четверть. Если без двоек, то давал рубль, без троек – два. Я однажды получил от него три рубля. Это были большие деньги, если учесть, что мы тогда промышляли отловом грызунов и шкурку суслика и крысы в Заготконторе принимали за девяносто копеек. Двоечникам наказывал исправляться и обещал отдельную «стахановскую» премию.