– Всё! – крикнул Максим. Подобрал паданки и спрятал в мешок. Из-за деревьев слышался смех и удары колотушек.

– Кедровки кедровками, а вот посмотри – хоть пять штук да наши!

Лило как из ведра. Из густого сумрака, царившего в лесу, то и дело выныривали то шапка Никиты, то оранжевая куртка Алика. Досталась ему, видать, в подарок или по разнарядке (куртка-то ведь рабочая), потому что в таких ходило полдеревни. Мы с Максимом направились к ним, главное было – не оторваться от коллектива и не потеряться. Пока шли, искали деревья хоть с несколькими шишками на верхушке – и то приварок. Их высматривал Максим, потому что мои очки запотевали, и через них лес виделся сплошной зеленой массой. Меня изнутри заливал горячий пот, а снаружи – холодная вода. Порой нам приходилось преодолевать вившийся меж деревьев ручей или топь, которая каждый раз оказывалась глубже, чем можно было ожидать. Один неверный шаг – и сапог, а то и оба, превращался в аквариум, и тогда на всём можно было ставить крест – всё становилось мокрым. Иногда в густом кедровнике мы работали вместе, орудуя тяжелыми колотушками, словно богатыри в битве. Когда мы сходились, устраивали перекур, собирали громадную чернику и бруснику, красную, словно по лесу рассыпали кораллы. Колотушка пропиталась влагой, сделалась тяжелой, руки немели, и мне приходилось всё дольше бить по стволу, чтобы хоть что-то от дерева нам перепало.

– Эх, дубинушка, ухнем, – подзадоривал Максим.

Я принял у него мокрый, полный шишек мешок, под которым он сопел, взамен он забрал свою колотушку. Такой мешок просто так не утащишь, если тащить, то лучше всего взвалив на спину, я попытался, только было очень больно. Пришлось сбросить поклажу на мох, чтобы перевести дух, парень тоже присел неподалеку Вокруг было море разливанное черники, которую мы, окрашивая свои брючины, давили на каждом шагу и которая, попадая в сапоги, становилась в них темно-синим месивом. Сам не знаю почему, инстинкт, наверное, я стал сгребать ее горстями. Втянулся в дело, всё более жадно собирая добычу и отправляя ее целыми пригоршнями в рот. Вошел в азарт и стал глухим к дождю, к становящемуся всё более пронзительным ознобу, к боли в руках и спине.

Вкус ягод успокаивал меня, как доза какого-то мягкого, теплого и сладкого наркотика, этого источника любого счастья, от которого эти кустики разветвились, вползая в нашу жизнь. У его корней бился пульс всего доброго, нежного, мягкого, пульс вечного пристанища. Мой слух внезапно поразил жуткий клёкот, я вскочил. Рядом на ветви с шумом села птица и уставилась на меня. Свет сиял на ее черных как смоль мокрых перьях. Ее скрипучий крик даже мертвого мог поднять. Я поискал взглядом мешок, он лежал рядом, потом – Максима, того просто след простыл, немые деревья, кусты, дождь. Я напряг слух в надежде, что услышу парней, сбивающих шишки, но нет, в ушах стояла звенящая тишина. Взял мешок и сделал пару шагов за следующее дерево, но там тоже ничего. Тогда я громко крикнул.

Мой голос погас в мокрой губке мха уже в двух метрах от меня. Бросил мешок и рукавом стал протирать очки, но мокрая рубаха только размазывала воду и грязь. Взвалил груз на плечи, сделал несколько шагов, в панике озираясь вокруг. За деревом увидел чью-то голову, но голова тут же пропала. Я прибавил шагу, на этот поезд нельзя было опаздывать, другого поезда здесь наверняка не будет. Ноги отказывались слушаться, гнулись проклятые под тяжестью груза. Пот заливал мне глаза, когда я заметил всю четверку: пристроились под деревом, как грибы, и курили. Я положил мешок, едва переводя дух, достал спрей от комаров, побрызгался и бросил баллончик Максиму, который ловко перехватил его в полете. Промокшие и молчаливые, все чем-то смахивали на заводных гномиков в капюшонах, у которых заело механизм, и продолжали совершать ритуальные телодвижения: сигарета в зубы – сигарета изо рта.