А тень с урчанием потёрлась о ногу синодника, выпрашивая свет. Он и поделился.
– Ты не спрашиваешь, мальчик, что изменилось.
– Я понял, – я действительно понял, вспомнив суету вокруг обнаруженной полыньи. И дом. И дорога. Вышки. Верёвки… – Они перестали быть злом. Они сделались ресурсом.
– Говорю же, – криво усмехнулся Михаил Иванович. – Умный он у тебя. Даже чересчур.
Глава 5
«Страховое общество «Россия» осуществляет страхование пассажиров на короткий и долгий срок. Приобретайте страховые билеты на кассах вокзалов»
Ведомости
Метелька крутился и то и дело тянулся к ушам, словно проверяя, на месте ли, не отрезал ли Еремей часом, когда стриг. И голову вот тоже трогал, потом морщился и на лице его возникало преобиженное выражение. Впрочем, стоило пальцам коснуться добротной, пусть и не новой, шинельки и обида исчезала, а выражение становилось уже задумчивым.
Оно, конечно, волос жалко, обкромсали наши патлы изрядно, но ведь отрастут. А такой одёжки у Метельки прежде не было.
– Глянь, – шептал он мне намедни. – Ты только глянь, Савка, какая!
И рубашку пихал, сам щупал и бормотал что-то про полотно, которое и толстое, и мягкое.
Нет, одежда неплохая. Не самая новая, но новую тут, сколь понимаю, далеко не всякий себе позволить может. Это вот бельё Еремей новое выправил, за что ему большое человеческое спасибо. Что до формы, то, подозреваю, куплена она была в лавке старьёвщика, которых по пути к вокзалу попадалось множество. И я с удивлением понял, что секонд-хенд – это далеко не нашего времени придумка. Ладно, главное, что сидела форма эта, про которую я из Метелькиного словесного потока понял, что она не просто так, но гимназическая, почти нормально. Чуть великовата, ну так не мала же.
Так Еремей сказал.
И велел ремни затянуть потуже.
– Не отставайте, – велел Еремей, не оборачиваясь. – Почти уже. Вона, сейчас вокзал будет.
Вокзал.
Четыре дня прошло с того разговора, который я всё как-то пытался уложить не то в своей, не то в Савкиной башке.
Четыре дня.
Два я лежал пластом, пытаясь в себя прийти. А на третий приключился визит Антона Павловича, блуждающий взгляд которого ясно говорил, что мыслями добрейший целитель где-то весьма далеко, да и вообще соображает он мало.
– М-мёртвый… с-совсем м-мёртвый, – сказал он, так и не рискнув отлипнуть от косяка.
– А то, – согласился Еремей. – И ты, падла, виноватый…
– Я? – удивление искреннее. – Я нет…
– Ты в каком состоянии? Да я жаловаться буду… я… – Еремей перехватил целителя за шкирку и рывком подтянул к кровати, на которой я старательно изображал покойника. Антон Павлович вяло трепыхался, а Еремей тыкал и тыкал носом в мою холодную руку.
А то… льда вон сколько извели. Едва вовсе не отморозили.
И не то, чтобы особо нужда была, но Еремей сказал:
– Мало ли, как эту погань допрашивать станут. Он должен быть уверен, что ты покойник.
Лицо мне тоже побелили, а после посыпали какой-то хренью, вроде как плоть разлагаться стала. Ну а уж вонь обеспечил кусок мяса, сунутый в постель.
В общем, Антона Павловича вывернуло, и Еремей с чувством выполненного долга выставил его за дверь пинками. Теперь наш дорогой целитель даже исповеднику на чистом глазу скажет, что я точно помер.
Потом меня отмывали.
И снаряжали в гроб, который предусмотрительно заколотили, потому как помер я от тёмной заразы, да и был некрещёным, и значится, хоронить меня надобно за кладбищенскою оградой и лучше без посторонних, чтоб зараза на кого не перекинулась.
Нет, Еремей уже просветил, что у Охотников свои обычаи. Но для местных деревянный ящик, от которого характерно пованивало тухлятиной – а что, ударила поздняя жара и покойнику положено было слегка подпортиться – стал вполне себе аргументом.