Разве, удивилась Уиллоу, кто-то мог еще верить в старомодные политические перемены в такое время, как сейчас? Время, когда президент Соединенных Штатов врет как сивый мерин, дождь разъедает людям кожу, еда полна заразы, войны длятся вечно, а самых древних в мире живых существ валят, чтобы разделать на палочки для эскимо?

– Вся эта больная система, Харрис, бьется в агонии. И мне кажется, что те, кто держится за эти рычаги власти, станут первыми, кого эта система погубит.

– Знаешь, такие же разговоры люди вели и сорок лет назад, – Харрис небрежно махнул рукой. – И через сорок лет будут говорить то же самое, запомни мои слова. Время движется циклично. В итоге все возвращается на круги своя. Поживешь с мое – узнаешь сама.

Уиллоу почувствовала, как от его пренебрежительного жеста ее голос стал звучать тверже:

– То, что ты разрушил, папуля, не восстановится никогда.

При обычных обстоятельствах такое беспардонное оскорбление немедленно вызвало бы у него приступ гнева и привело к тому, что они перестали бы общаться еще на несколько лет. Но вместо этого он сморщил губы, щеки его покраснели, и, если бы перед ней стоял не Харрис Гринвуд, Уиллоу могла бы подумать, что эти слова его больно задели. Ничего не говоря, он повернулся и поковылял обратно к машине. Его неожиданная сдержанность в сочетании со старческой походкой вызвали в ней странное ощущение жалости.

– Харрис, а что я за это получу? – крикнула она ему вдогонку.

Отец остановился и повернулся к ней, глаза его сузились, на губах заиграла дьявольская ухмылка.

– А чего бы тебе хотелось?

Переговоры всегда были его родной стихией, единственной стихией, в которой до него можно было достучаться.

– Дарственную на остров Гринвуд, – ответила Уиллоу.

Харрис беззвучно усмехнулся. Потом, поняв, что она не шутит, нахмурил седые брови. Когда Уиллоу была девочкой, Харрис иногда соглашался взять ее на пару недель в уединенный домик на его частном острове, но только после долгих упорных уговоров и оказываемого всеми возможными способами отчаянного давления. Там они были только вдвоем – таков был уговор, – ни помощников, ни работников туда не брали. Каждый день они ходили гулять по девственному лесу, Уиллоу задирала голову, с удивлением глядя на гигантские деревья, а Харрис завороженно слушал пение птиц. По вечерам они говорили о ботанике, книгах и войне в Европе, а потом, перед тем, как отойти на боковую, слушали пластинки с записями стихов. За пределами своей конторы Харрис становился другим человеком. Он никогда не журил ее за слишком громкое чавканье за едой, никогда не читал ей нотации об исключительной важности промышленности, а иногда даже позволял себе пошутить. Тогда для нее такие поездки были самыми желанными событиями – единственной возможностью сбежать от гнетущего уныния их дома, где она медленно задыхалась, единственной возможностью увидеть, что, наконец, отец ее хоть в малой степени чем-то доволен.

Потом проходило расследование. В то время ей было одиннадцать лет, но она на всю жизнь запомнила закрытые сборища постоянно торчавших в доме судейских с прилизанными волосами, отца, который, закрыв глаза, что-то кричал в телефонную трубку. В итоге особая комиссия обвинила его в тайном сговоре с врагом, потому что накануне Второй мировой войны он продавал большие объемы древесины японцам. И дело здесь было не только в том, что большая часть его активов была изъята и поделена между его злейшими соперниками. Самым значительным поражением для отца стало то, что он вчистую лишился всех колоссальных прибылей, которые сулило участие в послевоенном восстановлении Европы. Именно тогда он и впрямь исчез: как будто в дополнение к потере зрения утратил собственную видимость, перестал занимать в этом мире подобающее ему место. Он стал призраком, бродившим по их дому, и больше никогда на острове Гринвуд они вместе не бывали. Если бы не конь и не письма от дяди, Уиллоу, наверное, умерла бы от тоски и одиночества.