Уиллоу давно казалось, что даже если бы каким-то чудом к Харрису вернулось зрение, он все равно не видел бы ее так, как дочке нужно, чтобы на нее смотрел отец. Как ни странно, но как раз благодаря переписке с дядей вместе с деньгами на покупку первого чистокровного арабского жеребца она получила и признание, которого ей так долго не хватало. Порой Эверетт писал ей письма на тридцати страницах мелким почерком заглавными буквами, но в этих посланиях никогда ничего не говорилось о жизни в тюрьме. Вместо этого он рассказывал ей о таких увлекательных предметах, как собственный способ получения кленового сиропа, о старых фильмах, которые он смотрел, о сочинениях Гомера, Эмили Дикинсон, Генри Дэвида Торо, Марка Аврелия, которые читал, или о бульварных романах из тюремной библиотеки, где почерпнул массу любопытных сведений. Уиллоу относилась к переписке с дядей скорее как к ежедневному ведению дневника, чем к общению с реальным, живым другом по переписке. Она призналась ему: «Жаль, что у меня нет матери», – потому что некому ей заплетать косички (ее мать была прачкой в одном из лагерей для лесорубов Харриса, она умерла при рождении дочери). Еще она писала дяде о редких путешествиях с отцом на остров Гринвуд и о сильной привязанности к своему коню. Когда Уиллоу исполнилось шестнадцать лет, у нее больше времени стали отнимать друзья и подруги, она больше занималась верховой ездой, начала интересоваться мальчиками и перестала писать дяде. Эверетт послал ей еще три письма, оставленных без ответа, и после этого тоже прекратил писать.

Лишь много позже она поняла, насколько странно было платить шестилетнему ребенку за письма сидевшему в тюрьме дяде, учитывая тот факт, что дядя был осужден на тридцать восемь лет за преступление, о котором никто никогда ничего не говорил. Любой ее вопрос, касавшийся подробностей преступления Эверетта, всегда приводил к тому, что над обеденным столом повисала гробовая тишина. А иногда Харрис вставал и уходил к себе в кабинет, закрывал дубовую дверь, запирал ее и оставался наедине со своими книгами, напечатанными шрифтом Брайля, и долгоиграющими пластинками с записями стихов. Когда Уиллоу было уже порядком за двадцать, она попросила своего приятеля, учившегося на юридическом факультете, навести справки о деле Эверетта, но приятель смог выяснить только то, что по ходатайству обвинения подробности этого дела закрыты. Он предположил, что это обстоятельство как-то связано с преступлением против ребенка или против детей. После этого Уиллоу перестала интересоваться прошлым дяди. Она всегда представляла себе семью Гринвудов как дом, возведенный из тайн, слоями уложенных одна на другую, причем одни тайны были окутаны другими. Она долго подозревала, что при попытке разгадать хоть одну из них все здание обрушится.

В конце концов, она решила, что в эмоциональном отношении Харрис слишком ущербный, чтобы самому переписываться с братом. Поэтому он переложил эту задачу на ее плечи. Такой поступок отца был вполне в его стиле: он привык платить людям, чтобы они делали его грязную работу.

– Забери его сам, – ответила Уиллоу. – Он ведь твой брат.

Отец закрыл незрячие глаза и глубоко вздохнул, чтобы прийти в себя, – как страдающий морской болезнью человек, который пытается подавить накатывающий приступ тошноты.

– Я так думаю, твоя компания будет ему приятнее, чем моя, – спустя некоторое время приглушенно ответил он.

– У меня полно дел до конца лета, и прямо сейчас я занята деревьями, разве ты не видишь?

– Ну да, конечно, ты всегда носишься со своими деревьями, – проговорил Харрис, немного подняв голову, как будто и в самом деле мог видеть затейливую хвою стройных кедров и пихт высоко над ними. – Ты в них разбираешься даже лучше, чем я. К чему тогда тебе все эти проблемы? Главное, что тебе нужно, это получить диплом. Пойдешь работать в правительство. Будешь