Но, возможно, это обычное, рядовое заблуждение, ибо современный Пигмалион не собирался впадать в состояние молчания. Вероятно, замечательных историй о нём самом имелось у него с лихвой.

Слушая внимательно, в общем, не совсем скучного собеседника, Иннокентий понимал, что пока Генрих Наумович ни выговорится, он, Маздонов, больше уже не сможет ничего ему рассказать. А ведь хотелось бы, не опираясь на личные биографические данные, просто излить свою душу перед этим странноватым дедом.

Ведь надо же семь-восемь раз попытаться объяснить старшему товарищу, что он, Иннокентий, безоглядно влюбился в его прекрасную родственницу Изольду. И больше его ничего не интересует. Что же эгоистичного в том, что душа Иннокентия одновременно и ликует, и рыдает.

Но Пигмалион, постоянно гримасничая, продолжал говорить. На сей раз он в своём, можно сказать, почти монологе, конкретно, вернулся к своей личности, уверяя Иннокентия в том, что является не только гениальным художником, но и мастером на все руки.

Так получилось, что космические или какие-то другие силы дали ему возможность стать настоящим творцом. Эта суетливая компашка, как бы, творческая интеллигенция – ни уха, ни рыла, абсолютно ни в чём. А вот он…

По утверждению ворчливого Пигмалиона, ушлую ватагу «свободных творцов», держащуюся наплаву, благодаря мощной круговой порке, активно начали формировать уже с середины семидесятых годов прошлого века те дяди и тёти, которые пожелали ни мытьём, так катаньем узаконить ворованный, присвоенный ими капитал.

Да и, благодаря старым связям и заботам родных и близких при изысканной и целенаправленной пропаганде, гораздо проще сделаться за счёт народа и страны ещё богаче. А такой вот переход от умеренного к активному грабежу всегда необходимо «культурно» обставить… Способов тысячи, и они уже действуют.

– Я в этом ничего не соображаю, – признался Маздонов. – Если, например, завтра появиться литературное произведение под названием «Дядя Степа – миллиардер», то я не ни на какую площадь протестовать не пойду.

– Такие штучки уже давно появились, – глубокомысленно изрёк Пигмалион. – Раньше тоже наблюдались, но в те времена пройдох и приспособленцев в стране имелось значительно меньше, чем сейчас. Но они были, весьма и весьма скользкие товарищи.

– Я в этом ничего не понимаю, Генрих Наумович.

– У тебя одни отговорки, мой юный господин Маздонов: «Не знаю, не понимаю, не соображаю». А пора бы уже взрослеть и твёрдо знать, что зачастую не только болезни, но человеческие недостатки и достоинства, обычно, передаются не только половым путём, но и по-наследству. А ты, в чём я абсолютно не сомневаюсь, не пойдёшь протестовать уже только потому, что заранее знаешь…

– Что я знаю?

– А то, что в очередной раз умело зомбированная толпа посчитает тебя если не врагом народа, то просто недоумком. За нас «верхние» люди давно уже всё решили. Например, по всем каналам Центрального Телевидения будут компетентно и задорно уверять, что, к примеру, художник Иванов, изображающий на своих полотнах так называемых простых людей полными недоумками и жалкими существами, гениальный творец.

– Зачем он будет так делать?

– Прекрасный расклад для олигархов, компрадоров и вороватых чиновников всех уровней. Им очень важно, чтобы каждый из нас привыкал к роли раба.

Любуясь своим голосом и меняя одну гримасу на другую, Генрих Наумович, уверял, что способов превращения личности в ничтожество много. При этом он заметил, что придуманная и обласканная зажравшимися разбойниками при деньгах и власти странноватая творческая интеллигенция последних пятидесяти лет – полный абсурд.