– К чему столько драмы? Предложите, я выберу, – с раздражением отреагировал.

– Вишняк, знаешь, что это?

– Судя по названию, напиток из вишни.

– Березовица?

И тут его игра одолела мою последнюю нервную клетку. Сжав кулаки, ударил о край стола изо всех сил.

– Почтеннейший! Прояви уважение к чужаку. Угости его тем, чего отведал бы сам, и побыстрее.

Он словно отрезвился, приняв прежний суровый вид.

– Лаан. не кипятись. Ездит тут один городской каждый день. Позабавил нас. Подумал…

– Хватит. Я не сплетни собирать пришел. Налей, и поскорее, – остановил его я, приподняв ладонь, одновременно взбираясь на высокий стул.

– Пива? Квасу?

– Ненавижу это пойло. Что еще есть?

Он наклонился и заглянул под стойку, двигая бутылки, достал одну неприметную.

– Настойка, – похлопал по темному стеклу, отвинтил крышку и плеснул мне в стопку.

Я поднес к носу, терпкий аромат малины и чего-то еще нежного, оглушило, тут же выпил, задержав дыхание.

– Еще, и побольше… – поставил стопку на столешницу.

Пока он наливал, я чувствовал, как напиток обжигая гортань пронесся вниз. Залпом выпил вторую и третью стопки.

– Может хватит? Выдержка-то нехилая.

– Телятам свои басни рассказывай. Наливай.

– Помер кто? Чего так заливаешь?

– Всееее умерли, – протянул я.

– Хм, слабаки вы городские, – пытался снова он задеть меня.

– Городскиееее, деревеееенские – ллллюди мыы. Созздателллль один у нннас.

Он усмехнулся.

Настойка уже проникла в кровь, разум воспринимал слова мужичка более отстраненно. Но боль утреннего разговора снова вспыхивала, словно разрывая внутренности. Я не знал, с чего начать.

– Переночевать, есть где? – поинтересовался уже с заплетающимся языком.

– Подсобка, только ночь. Но там висят копчености, вони-то. Либо хата баб Нюры покойной, вчера схоронили. Не пережила она пропажу внучки.

– Подсобка, куда презззетнабелллльнее, – еле выговорил я, сползая со столешницы.

– О, как подрумянились щеки-то, – слышал, словно издали. – Сирень выбрось.

– Хочу спаааааать, – шептал с трудом, не понимая, что так подкосило. Стресс, настойка, то ли ведьмы, будто вмиг я лишился всех сил.

– Постой, проветрю, – отошел он.

– Эй, Тихон, запиши на мое имя. До завтра, – прикрикнул худощавый старичок и вышел. Я только почувствовал запах запредельного перегара.

– Добро… – эхом донесся голос из подсобки, – тетрадка на столе, запиши сам, – но мужика след простыл. Я лишь интуитивно кинул взор на стопку тетрадей, стоявших рядом с бутылкой от настойки… Орнамент на черной обложке самой верхней расплывался, вместе с белыми буквами на темных листах, составляющими слово: «рёзы» только смог вычитать, мужичок убрал ее в сторону, ища тетрадь долговую.

Я попытался подняться, но ноги словно ватные. Тут же опустился на стул. Молчаливые посетители, сидевшие справа и слева от меня, также разошлись. Я скрестил запястья на столе и уткнулся в них головой, которая шла кругом. Заметил, что некто присел на табурет рядом.

– Тихоооон, – протянул мужчина средних лет, от которого несло керосином. – Тебе тут посетитель принес сирень, а не прочистить ли нам ему мозги и подлатать косточки? Былое вспоминать не хочется. Помнишь, кто еще сирень приносил?

– Не тронь гостя, – послышался спасительный возглас Тихона. – Принял на грудь почти пол-литра настойки той. С рассветом уйдет. Да и с тем вряд ли связан.

– Специально опоил?

– Сам напросился, а то вискУ, да вискУ подавайте. Пусть вкусит настоящий вкус горькой судьбы. Сейчас отоспится, а утром пусть отчаливает с наших дорог.

«Настойки той», «горькой судьбы вкус» доносилось в голове. Только и почувствовал, как меня подхватили за подмышки и поволокли в темную подсобку. Словно мешок закинули на скрипящую кушетку. Я в полудреме не мог даже сопротивляться. Только бормотал под нос, все, что диктовал опьяневший мозг… Смутно видно, как над головой болтались подвешенные на крюки копчености.