– О боже! Как я могла полюбить такого человека? – воскликнула Николь.

– Да вы меня и не любили, Николь, – холодно отозвался Жильбер, – просто я вам нравился. Вы приехали из Нанси, где видели лишь семинаристов, которые были вам смешны, да военных, которых вы опасались. Мы с вами были молоды, невинны и полны желания лишиться последнего из этих качеств. Природа говорила в нас тоном, не терпящим возражений. Когда мы испытываем желание, что-то загорается у нас в крови, какое-то беспокойство, от которого мы хотим избавиться с помощью книг, а они его только усиливают. И вот, читая одну из этих книг – помните, Николь? – вы мне не уступили, нет, я ведь ни о чем вас не просил, а вы ни в чем мне не отказывали, – мы просто нашли тогда слово, доселе нам неизвестное. Месяц или два этим словом было слово «счастье». Месяц или два мы жили, а не существовали. Но если мы два месяца дарили счастье друг другу, разве это означает, что мы должны быть счастливы друг с другом вечно? Полно, Николь, если человек обязуется давать и получать счастье, он отказывается тем самым от свободы выбора, а это просто нелепо.

– Поступить так со мною вас научила философия? – спросила Николь.

– Думаю, да, – ответил Жильбер.

– Значит, для философов нет ничего святого?

– Нет, есть, это – разум.

– Стало быть, я, хотевшая остаться честной девушкой…

– Простите, но сейчас говорить об этом слишком поздно.

Николь бледнела и краснела попеременно, словно ее колесовали и каждый оборот колеса заставлял кровь ее совершать круг по телу.

– Вы весьма порядочны, – проговорила она. – Женщина всегда порядочна, как вы любили меня утешать, если верна тому, кого выбрало ее сердце. Вы помните эту вашу теорию относительно брака?

– Я говорил: не брак, а союз, Николь, так как я никогда не женюсь.

– Никогда не женитесь?

– Нет. Я хочу стать ученым и философом. Наука требует одиночества для ума, а философия – для тела.

– Господин Жильбер, вы жалки, и мне кажется, что я сто́ю больше, чем вы.

– Давайте подытожим, – вставая, отозвался Жильбер. – А то мы просто теряем время: вы – оскорбляя меня, я – выслушивая ваши оскорбления. Вы любили меня, потому что это вам нравилось, не так ли?

– Конечно.

– Прекрасно! Но это не причина, чтобы мне стать несчастным, поскольку вы-то делали то, что вам нравилось.

– Глупец, считающий меня развратной и делающий вид, что не боится меня! – бросила Николь.

– Мне бояться вас? Да полно, Николь! Что вы можете против меня? Ваш разум помутился от ревности.

– От ревности? Я ревную? – с лихорадочным смехом воскликнула девушка. – Вы глубоко заблуждаетесь, если считаете меня ревнивой. Да и к кому мне ревновать, скажите на милость? Разве есть во всей округе девушка красивее меня? Если бы у меня были белые руки, как у мадемуазель – а они такими и будут, когда я перестану работать, – разве я была бы хуже ее? А волосы! Взгляните на мои волосы! – С этими словами девушка развязала державшую их ленту. – Я могу укрыться ими с головы до ног, словно плащом. Я высока, хорошо сложена. – И Николь уперлась руками в бедра. – Зубы у меня как жемчуг. – И она посмотрела на свои зубы в маленькое зеркальце, прикрепленное к изголовью постели. – Стоит мне улыбнуться кому-нибудь да посмотреть по-особенному, как человек этот краснеет, дрожит, корчится под моим взглядом. Вы – мой первый любовник, это так, но вы не первый мужчина, с которым я кокетничала. Значит, ты смеешься, Жильбер, – продолжала девушка, и ее отрывистый смех прозвучал страшней, чем пылкие угрозы, – смеешься, не так ли? Послушай-ка, не вынуждай меня объявлять тебе войну, не заставляй меня сойти с узкой дорожки, на которой меня удерживают бог знает какие, почти забытые советы моей матушки да однообразные наставления, заключавшиеся в моих детских молитвах. Если я когда-нибудь отброшу стыд – берегись, Жильбер: ты будешь упрекать себя не только в том, что на тебя из-за этого обрушатся беды, но и в том, что других они постигнут тоже.