Мгновение спустя он произвел руками круговые движения, словно делая заклинания; в самом деле, вероятно, это и были заклинания, потому что, снова охваченная ощущением, подобным тому, какое уже испытала, Андреа постепенно перестала играть, уронила руки и всем телом медленно повернулась к двери, словно покорствуя чужому влиянию и исполняя нечто против собственной воли.

Бальзамо улыбнулся в темноте, словно видел девушку сквозь затворенную дверь.

Андреа, несомненно, исполнила все, чего хотел Бальзамо, и он угадал, что желание его исполнилось; поэтому он протянул левую руку и, нащупав перила, стал подниматься по крутой массивной лестнице, которая вела в красную комнату.

По мере того как он удалялся, Андреа тем же медленным, скованным движением отвернулась от двери и возобновила игру. Ступив на последнюю ступеньку лестницы, Бальзамо услыхал первые звуки: девушка заиграла прерванную мелодию.

Бальзамо вошел в красную комнату и отпустил Ла Бри.

Ла Бри был, несомненно, прекрасным слугой, привыкшим повиноваться жесту. Однако, сделав уже шаг по направлению к двери, он остановился.

– В чем дело? – спросил Бальзамо.

Ла Бри сунул руку в карман куртки, порылся в нем, но не издал ни звука.

– Вы хотите мне что-то сказать, друг мой? – спросил Бальзамо, подходя к нему.

Ла Бри, явно делая над собой неимоверное усилие, извлек руку из кармана.

– Я хочу сказать, сударь, что вы нынче вечером, видать, ошиблись, – отвечал он.

– В самом деле? – удивился Бальзамо. – И в чем же состоит моя ошибка?

– Вы хотели мне дать монету в двадцать четыре су, а дали монету в двадцать четыре ливра.

И он разжал пальцы: на ладони у него лежал новенький блестящий луидор.

Бальзамо воззрился на старого слугу с восхищением, свидетельствовавшим, что обычно он не слишком-то верил в людскую честность.

– And honest[41], – произнес он, как Гамлет.

И, в свою очередь порывшись в кармане, он вложил в руку слуги второй луидор.

Невозможно описать счастье Ла Бри при виде такой поразительной щедрости. Он не видел золота по меньшей мере лет двадцать.

Поклонившись до земли, он начал пятиться к двери, но Бальзамо остановил его.

– Каков утренний распорядок у обитателей замка? – поинтересовался он.

– Господин барон де Таверне встает поздно, сударь, а мадемуазель Андреа всегда поднимается чуть свет.

– Когда это?

– Часов в шесть.

– Кто спит над моей комнатой?

– Я, сударь.

– А внизу?

– Никто. Под красной комнатой расположена прихожая.

– Хорошо, благодарю вас, друг мой, можете идти.

– Спокойной ночи, сударь.

– Спокойной ночи. Кстати, приглядите за моей каретой, чтобы она была в целости и сохранности.

– Можете не беспокоиться, сударь.

– Если услышите в ней какие-нибудь звуки или заметите свет, не пугайтесь. В ней мой старый немощный слуга, я вожу его с собой; он разместился в глубине кареты. Скажите господину Жильберу, чтобы не тревожил старика; кроме того, прошу вас, скажите ему, чтобы завтра утром он не удалялся, прежде чем не поговорит со мной. Ничего не забудете, друг мой?

– Ни в коем случае не забуду; но неужели вы, сударь, собираетесь уехать спозаранок?

– Посмотрим, – с улыбкой отвечал Бальзамо. – По делам мне необходимо завтра вечером быть в Бар-ле-Дюке.

Ла Бри испустил покорный вздох, бросил последний взгляд на постель и поднес свечу к очагу, намереваясь за неимением дров поджечь бумагу и хоть немного согреть просторную и сырую комнату.

Но Бальзамо его остановил.

– Нет, – сказал он, – оставьте мне все эти старые газеты: если не усну, развлекусь чтением.

Ла Бри поклонился и вышел.

Бальзамо приблизился к двери, прислушался к шагам старого слуги, под которым снова заскрипели ступени лестницы. Вскоре шаги у него над головой стихли. Ла Бри вернулся к себе в комнату.