При освещении эволюции российского либерализма возникает один вопрос: «Возможны ли какие-то либеральные новации в монархическом государстве, причем абсолютистского толка?» Первое, что хочется ответить, – нет. На самом деле это довольно распространенное заблуждение. «В историографии нового времени стран, считающихся либеральными, – утверждает профессор университета Алабамы Х. Рэгсдейл, – монархия представляется крайне консервативным институтом. Между тем на протяжении почти трех столетий раннего периода новой истории монархия являлась институтом прогрессивным, сознательным проводником перемен …»[108]

Объективно в России буржуазии как мощного, сплоченного, имеющего политический вес и традиции, инновационного класса никогда не существовало. В таких условиях локомотивом перемен выступала монархия.

Если возникает необходимость в кратком рабочем определении просвещенного абсолютизма как распространенной формы правления во второй половине XVIII – начале XIX в., то оно может быть, по мнению Рэгсдейла, следующим. Это сочетание лучших черт «правового», «сословного» и «полицейского» государства с особым акцентом на социальную справедливость и общественное благосостояние, которые к тому же способствуют величию и мощи государства. Три русских монарха, царствования которых приходятся на конец XVIII – начала XIX в., олицетворяют совершенно разные элементы данного определения. Стиль Екатерины стал примером показных действий, в том числе и в области экономической. Павла тревожило чувство долга, он был занят поисками равновесия, но главным образом постоянства. Александр представлял собой некоего общественного деятеля в императорском обличье, мотивы действий которого утопичны.[109]

Точка зрения Х. Рэгсдейла не лишена некоторых крайностей, но в основном она правильна. В условиях России институт монархии являлся единственно возможным реформатором, особенно если русские самодержцы заботились о своем образе и репутации в европейских прежде кругах.

По мнению известного историка российского либерализма В. В. Леонтовича, метод либерализма – «не творческая деятельность, не созидание, а устранение». Хотя суть либерализма в России, по его мнению, была совершенно тождественна с сутью западного либерализма, он должен был преодолеть абсолютистское и бюрократическое полицейское государство и прийти ему на смену, все же необходимо ясно отдавать себе отчет в том, что у русского либерализма не было важнейших исторических корней. И идеологически, и практически русский либерализм, в общем, был склонен к тому, чтобы получать и перенимать от других, т. е. извне. К этому надо еще добавить, что русский образец полицейского государства, воплощенный в крепостничестве, еще более резко противоречил принципам либерального государства, чем западноевропейское полицейское государство, в области как политического, так и общественного устройства государства.[110]

Идеи либерализма стали приобретать значение в России во времена Екатерины II. Поскольку для либералов категория собственности имеет первостепенное значение, они с удовлетворением отмечают, что права собственности дворян на землю были формально подтверждены Екатериной II в «Грамоте на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства». Грамота признавала за дворянами полную собственность на землю, к тому же гарантировала им гражданские права. При Екатерине «собственность» проникла в словарь официальных документов. Императрица увлекалась идеями физиократов, которые относили частную собственность к разряду главнейших естественных прав, а сельское хозяйство считали основным источником богатства. На международном конкурсе, который по ее инициативе был проведен Санкт-Петербургским Вольным экономическим обществом, за лучший ответ на вопрос о том, следует ли крестьянину быть собственником обрабатываемой им земли, первый приз был присужден французу Беарду Л’Аббе, ответившему «Да!» на том основании, что сотня крестьян-собственников способна произвести продукции больше, чем две тысячи крепостных.