Очень внимательно, с некоторой раздражительностью наблюдаю за собой, за своими действиями, удивляюсь логичности своих поступков. Точно в настоящем нескончаемом сне, из которого никак не удается выбраться на чистую здравую колею.

Я тогда совсем не догадывался, что в скором времени мне предстоит повышение по службе. Через ночь или две меня назначат Государственным палачом.

И я со странной умелостью и сноровкой примусь четвертовать неисправимых государственных преступников.

И одной из первых моих пациенток станет моя возлюбленная жена, моя единственная отрада на том страшном свете…

Подтащив размякшего пешехода-непротивленца к самому черному провалу, я как бы решил передохнуть, позволить себе окончательно утвердиться в правильности своего выбора. В ямище, как и полагается, колыхался мрак, дно устилал сумеречный серый снег, который совершенно не прикрывал какие-то вертикально пялящиеся арматурины.

И надо же было случиться, что в эту трагикомическую минуту-заминку пешеход пришел в себя – его тихие, укоризненные глаза встретились с моими, ушедшими в себя. Одобряли или осуждали его глаза мои действия, этого я не желал понимать. Следуя логике жизни, скорее всего, одобряли, приветствуя мое жестокое решение.

– Ну вот мы и проснулись! А зря! Совсем ни к чему это. Умирать все-таки спокойнее во сне. Меньше жалких ненужных эмоций. Во сне, мне кажется, интеллигентнее умирать. Неудачникам.

Вообще зря, что я проговорился насчет «неудачника». Чересчур жестокая кличка. С таким прозвищем умирать ему будет тоскливо. Ты вспомни – ты же детский писатель, где твоя сердобольность к падшим?!

Нехотя и зло что-то новое ворочалось в моих, точно отвердевших, закостеневших, мозгах.

Не делая никаких поползновений встать, как-нибудь отдалиться от сырой гибельной искусственной промоины-котлована, пешеход, лежа ничком и двигая лишь выразительными, по-стариковски все понимающими глазами, все-таки заметил:

– Сударь, вы спешите лишить меня жизни? Зачем вы заботитесь о моей жизни?

– Так уж мне написано на роду. Заботиться о чьих-то чужих жизнях, – не преминул я ввернуть некоторую долю сарказма в трагическую ситуацию. – Ты лучше признайся – ты верующий? А может, ты вообще националист?

– Как смешно вы говорите, сударь. Где мне быть? Русский. И выходит, что атеистом быть не могу.

– Все это слова, слова! Ладно, какая разница… Нацистом или дураком русским предстанешь перед очами Создателя. Судя по твоему костюму и поведению, капитализма ты не приемлешь. А я, представь себе, имею некоторые капиталы в валюте, процентики с них же.

– Знаете, сударь, вы хоть и кривляка, есть в вас и хорошее, русское. Правда, русскому никогда не понять и не принять морали чистогана. Вот где беда. Вот где счастье наше.

Весьма интеллектуальный получался у нас диалог с этим поломанным неудачником. Мне, правда, не нравилось его неестественное спокойствие, и скрытая насмешка тоже присутствовала. Философ доморощенный! Разлегся, падла, и еще поучает!

– Послушай, а ведь ты прав. Если ты русский, к чему тебе сейчас жить? Сейчас все на чистогане построено. Ты же рожей своей русской мешаешь мне наслаждаться жизнью. А может, мне надоело быть русским? Мне прискучило носить гордое звание… русская свинья! Зачем ты, гнида, под ноги лезешь? Фары портишь своими солдатскими начищенными ботинками. Думаешь, если надраил вонючей ваксой, уже достоин жизни?!

Не на шутку разволновался я, заводя самого себя на окончательный, решительный шаг. Нужно разом покончить с этой вещающей мерзостью, отдыхающей у края могилы…

– Позвольте, я вас перебью. Напрасно вы тратите нервы на мои ботинки. Все очень просто, сударь. По телевизору на днях выступал начальник, отвечающий за уборку столицы. Он сказал, что по его указанию улицы посыпают солью, от которой кожаная обувь пересыхает. И посоветовал почаще смазывать кремом мои ботинки. А вы, сударь, так разнервничались.