На втором этаже этого красивого состарившегося старорежимного дома размещался наш двухкомнатный офис – арендовали квартиру у каких-то стареньких коренных москвичей. Видимо, жена, то есть президент нашей фирмы, все-таки откупит-отнимет эту емкую, удобную для нас жилплощадь у стариков, нынче ютящихся в какой-то коммуналке, на двенадцати метрах, которую, кстати, отыскала для них она же.

Я изо всех сил старался не спешить и перебирал ногами в возможно прогулочном темпе, как бы господин, сам по себе совершающий оздоровительный предполуночный моцион для укрепления расшатанных нервов и содействия сегодняшним ночным сновидениям, в которых он будет присутствовать не в качестве государственного экзекутора, а в качестве шаловливого ребенка из своего милого детства, впрочем, оно всегда при нем, при его сердце, потому что как же иначе – он же все-таки сочинитель текстов для незрелого вполне инфантильного возраста, в котором совершенно отсутствует такое неприличное слово – «политика», в этом возрасте-сне всегда можно быть самим собою, а если уж приспичит и соврешь по какой-то малости, то никому от твоей детской скрытности или фантазерства не будет настоящего большого вреда или пакости, – ну жогнут отцовским ремнем по вредной заднице, ну в угол воспитательный поставят страдать, ну конфетки лишней лишишься – все эти воспитательные вещи, разумеется, чрезвычайно горькие для того нежного шалопутного возраста, но в том возрасте чрезвычайно редко обижаются смертельно и уж тем более не предают больно до смерти…

Мои взрослые ноги не желали трудиться, они явно догадывались, что их неурочный визит не привнесет лада в эту мерзко-взрослую производственную ситуацию-неполадку.

Я ведь только-только растормошил свою фантазию. Только сумел расписаться… Все мое наивное сочинительское существо прониклось неким Божественным озарением, в растревоженной голове теснились, требуя внеочередного немедленного выхода, какие-то ловкие авторские фразы, реплики моих одушевленных – живых, вредных, но страстно обаятельных ребятишек, почти всегда нудноватых и положительных на словах взрослых, – на белых форматных листах рождалась волшебная, пока слышимая только мною чу́дная доверительная музыка одной детской любопытной истории, которая – я в точности знаю – приключилась со мной в самом доверчивом юном возрасте: я тогда безоглядным, самым беззастенчивым образом влюбился в женское существо…

Это волшебное существо носило обыкновенное земное имя – Светка, еще оно носило густущую русую челку, которая падала прямо на ее смешливые и ужасно вредные глаза в бледных толстых ресницах.

Это вредное волшебное существо мне порою страстно хотелось… поколотить.

Но вместо этого благородного мужского поступка я молча и терпеливо страдал.

Потому что неизъяснимо волшебное и смешливое, а впрочем, и смышленое существо, вместо того чтобы проникнуться глубоким ответным чувством, запросто манкировало моим, таким трепетным, и вдобавок обзывалось и показывало толстенький и красный язык, за который мне всегда хотелось невежливо дернуть, но лукавое существо всегда было начеку, и…

И тут мелодичный телефонно-электронный звонок возвратил меня в мою взрослую, специфически-отвратительную жизнь. В плоской телефонной трубке требовательно журчал родной голос жены, растерянный и раздраженный одновременно. Этот голос не просил, не требовал – приказывал явиться пред ее очи, хотя предупреждал, что телохранители значительного Гостя могут воспрепятствовать и прочее.

Стерва! Не могла сама на месте разобраться со своим членом… правительственной ложи.