Постепенно выяснилось, что так оно и есть – тот, кто не может выжить в пустыне, не достоин уважения. А я, здоровый мужик, вел себя хуже ребенка, чуть не умер от жары. Местные пятилетние дети были куда больше приспособлены для этой жизни, чем я. Про себя я понимал, что все относительно и здешний здоровый кочевник через час загнется, если выбросить его посреди русской зимы. Однако для остальных это был не аргумент, азалы никогда ничего, кроме пустыни, не видели и считали, что жизнь возможна только такая – страшная жара, ветер и недостаток воды. Так что больше всего об окружающем я узнал от детей, они единственные, кто иногда соглашались рассказать мне что-нибудь. Их удивляло и смешило мое незнание самых элементарных вещей, необходимых для выживания в этом мире. В ответ они просили рассказать о другом мире, откуда я появился. Я рассказывал, и дети слушали, затаив дыхание, но не верили – слишком сказочные истории были у меня.

Именно от детей я узнал еще об одной напасти, грозившей азалам. Оказывается, их племя было не единственным, живущим в пустыне – есть еще деревни, и население там гораздо многочисленнее, чем в их поселении. Все племена постоянно враждовали, пытаясь захватить контроль над колодцами. Это было понятно, вода в этих песках – это жизнь. Теперь стало ясно, почему в пустыню на охоту за шужурами, похожими на газель животными, дающими, кроме мяса, тот самый мех, из которого была сшита вся одежда азалов, или на поиски трофеев, выброшенных морем, аборигены ехали не только с луками, а полностью обвешенными оружием. В нашем шатре вся стена над лежанкой Шерга была увешена холодным оружием: пара кривых сабель, несколько кинжалов и даже короткое копье. Оружие азалы не делали, а выменивали у жителей Оазиса, там был постоянный город. На него, по негласной договоренности, кочевники не нападали.

Но про все это я узнал только после той ночи, когда я стал полноправным воином племени и получил свое имя.

Глубокий вечер был самым лучшим временем в деревне азалов: солнце пряталось, жара немного спадала, все дела были сделаны, и кочевники начинали собираться на песчаной площадке у столба-святилища. Они рассаживались на принесенные с собой шкуры, пили слабенькую брагу из сока какого-то растения и разговаривали.

Молодежь собиралась своей компанией. В центре их круга появлялся деревенский оркестр – два барабана и что-то похожее на флейту. Сначала парни и девушки только стояли и перебрасывались шутками, но по мере того, как вечер темнел и посредине площади, у святилища, разгорался костер, в головах глотнувших браги юнцов и девушек тоже начинало гореть – начинались «танцы». Конечно, на танцы в моем понимании это походило мало, скорее боевые пляски. Выскакивающие в круг парни начинали бесконечные па, похожие на бой с тенью, танцоры делали выпады, как будто хотели ударить кого-то, отскакивали, изображали зверские рожи и выкрикивали боевой клич. Барабан и флейта ускоряли ритм, парни выхватывали сабли и начинался импровизированный бой.

Девушки в этот момент тоже появлялись в кругу и, проявляя чудеса ловкости, крутились между разгоряченных воинов. Ритм танца захватывал, и даже я чувствовал, что готов сорваться в этот дикий пляс. Если бы мне налили хмельного напитка, то я, пожалуй, тоже не выдержал бы и выскочил в круг. Иногда даже старики не выдерживали, выкрикнув слабым голосом боевой клич и выдернув неизменную саблю, они кидались в толпу танцующих и, сделав круг, счастливые возвращались на место.

Я приходил сюда, садился на облюбованное место, в стороне от веселящихся азалов, и наблюдал. В такие моменты, глядя, как развлекавшиеся кочевники чувствуют себя одной семьей, я ощущал себя особенно одиноко. Вспоминал Элен, и сердце начинало ныть. Я понимал, что надо бросать эту жизнь и двигаться дальше – не для того я бросился во Мглу, чтобы прожить жизнь в дикой деревне на краю пустыни.