– снова не понимаю я. – Я же сплю там, на антресолях».

«Это счастье, что… что ночью ты была на антресолях», – говорит Тася и, кажется, тоже начинает плакать.

В Дерибасовке у калитки нас ждет папа.

«Что так долго?» — спрашивает и берет меня на руки.

«Потом», – говорит Тася.

И добавляет: «Ее убили. Сегодня ночью ее убили».

Папа споткнулся о камешек на дорожке так сильно, что чуть меня не выронил.

«Господи! – говорит. – А ребенок?»

«На антресолях», – отвечает Тася.

Я понимаю. Ее убили. Эмильку убили совсем.

Это когда тот дядька на ней скакал. Я видела.

Мы идем по дорожке к дому, а навстречу нам две незнакомые тетки.

Одна прямая, как палка, и вся коричневая, а другая – низенькая, круглая и вся красная, как яблоко.

«Сколько лет рр-ебенку?» — каркает Палка.

«Это девочка, – отвечает Тася и почему-то противно так улыбается. – Ей скоро будет шесть».

«Холосая девочка, – пищит Яблоко. – А как зовут?»

Тася кашляет громко так, «кхы-кхы», как будто муха ей в рот залетела, и говорит: «Девочку зовут… ВАЛЯ».

«ВА-ЛЯ??? Почему ВА-ЛЯ??? Меня зовут РО-ЛЛ-И!» — хотела я закричать.

Но не закричала.

Потому что папа ка-те-горически запретил мне кричать.

Он давно уже мне все объяснил – мы евреи. И поэтому мне нельзя кричать. Я должна молчать. Всегда. Молчать и все.

Я молчу и сержусь, конечно, очень-очень сержусь, не нравится мне это новое дурацкое имя.

А вот теткам, кажется, нравится.

«Холосое имя, – пищит Яблоко, – насе!»

«Хо-рр-ошее имя, рр-усское», – каркает Палка.

Так я стала ВАЛЯ.

Вечером на веранде папа клеит мне змея из бумаги и все время называет меня «ВАЛЯ». Но я не хочу быть «Валя»!

Не хочу! Не хочу! Не хочу!

Я хочу быть, как раньше, как всегда.

Я хочу быть «Ролли».

И змея с хвостом я тоже не хочу.

Я хочу мою куклу с чернильным носом, ту, что Тася сделала мне из тряпочек, когда нас гнали тогда в Тюрьму.

Я забыла ее, мою куклу, на антресолях в развалке на Софиевской, там, где лежит на полу Эмилька. В черной луже…

Пасху 1942-го в Одессе праздновали с размахом.

Это была первая Пасха в «освобожденном от большевиков-безбожников» городе, и все жители Одессы, старые и молодые, с готовностью окунулись в давно забытую или же никогда не испытанную атмосферу «пасхальной радости».

Уже накануне праздника, в Пасхальную ночь, город наполнился торжественным звоном колоколов, и принаряженные одесситы целыми семьями потянулись на Пушкинскую в наскоро отремонтированную Свято-Ильинскую церковь.

Все в эту ночь там было необычно и празднично – и свет разноцветных пасхальных свечей, и запах ладана, и распахнутые Царские врата, и ослепительно белая ряса священника, и сакраментальные слова молитвы: «Христос воскресе из мертвых смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав…»

А после полуночи, когда закончилось богослужение, в бархатной темноте улиц зажглись, замелькали тысячи огоньков – это возвращавшиеся из церкви несли домой в бумажных фонариках Благодатный огонь. Как будто бы тысячи звезд неведомо как спустились с небес на землю и теперь уже здесь, на земле, ведут свой вечный волшебный хоровод.

И люди с фонариками тоже как будто участвуют в этом волшебстве.

Незнакомые, они радостно приветствуют друг друга: «Христос воскрес!» и троекратно, по русскому обычаю, целуются.

Всю эту ночь одесситы провели на улицах – работали все рестораны и все бодеги, и люди, впервые за многие годы, имели возможность полакомиться пасхальными куличами. Пекли куличи и одесские хозяйки, хотя у многих давно уже не было необходимых форм, да и рецепты за годы советской власти были утеряны.