Что это? Кто это?

Нужно проснуться. Открываю глаза.

Темно. Я на антресолях. А внизу шум какой-то и крик.

Вспоминаю. Папа ушел вчера вечером вместе с Тасей на другое МЕСТО. А я должна сидеть здесь на антресолях тихо-тихо и ждать Тасю – утром она меня заберет и отведет к папе…

Внизу все еще кто-то кричит и ругается.

Поднимаюсь тихонечко, становлюсь на коленки и заглядываю в щелочку в стене, там, где штукатурка от бомбежки отвалилась.

Отсюда, сверху, мне вся Эмилькина комната видна.

Там светло. Горит коптилка, и дядьки чужие какие-то вокруг стола бегают – ловят Эмильку. В «салки» они, что ли, играют? Два дядьки? Или даже три?

«Куда дела, стерва? Куда де-ла?» — это они на Эмильку ругаются.

«Нету у меня ничего! Ни-че-го не-ту! Забрали. Ушли. Унес-ли-и!» — это Эмилька визжит.

Ой-ой, что-то, кажется, стукнуло здесь внизу, на кухне.

Кто-то, кажется, сюда на кухню зашел.

Светит фонариком.

Я залезаю поглубже в антресоли, под самую стеночку.

Сижу. Не плачу. И даже в щелочку не заглядываю, а то штукатурка сыплется и шуршит.

Вот снова трах-х…

Это, наверное, табуретка упала, и что-то дзинькнуло и разбилось.

Ох, как Тася будет сердиться!

Она всегда сердится, когда я разбиваю.

Ну вот, фонарик погас. Наверное, этот кто-то вышел из кухни.

Встаю на коленки и снова заглядываю в щелочку.

Эмилька уже не бегает и не визжит

Лежит на полу и громко так акает: «А-а-ааа…»

А дядька, который раньше в «салки» с нею играл, теперь сел на нее прямо верхом и скачет, как на лошадке.

Я смотрю и смотрю на Эмильку, и вижу: тяжело ей, наверное, возить дядьку этого. Вот она даже акать перестала и свой МОЛИТ-ВЕНИК из рук выпустила, и он валяется рядом с ней на полу.

Но дядьке, кажется, надоело скакать. Он слез с Эмильки и стал штаны свои зеленые подтягивать. И те два, другие, тоже, кажется, куда-то торопятся. Бегают по комнате, собирают вещи разные, завязывают их в простыню.

Ого-го, какой огромный узел получился!

«Ну все… Пошли… Поехали… Рвем когти…»

Уходят. Тащат свой узел.

А тот, который на Эмильке скакал, еще наклоняется к ней и тыкает сапогом.

«Старухе хана…» — говорит.

Ушли…

И вдруг так тихо везде стало, что даже страшно и плакать хочется.

А тут еще Эмилька!

Заснула она, что ли, там на полу?

Лежит в своем драном халате и даже МОЛИТ-ВЕНИК не поднимает.

А он совсем уже растрепался. Один листок его даже отдельно валяется, и даже черный уже стал. От лужи, наверное, которая растекается под Эмилькой.

Я смотрю и смотрю, и свет от коптилки расплывается у меня в глазах…

«Ро-лл-и! Ро-лл-и! Ро-лл-и-и!»

Это, конечно, Тася уже прискакала меня забирать.

Но чего она, интересно, так орет?

Она что, забыла, что я здесь на антресолях сплю?

Становлюсь на четвереньки. Подлезаю к дырке.

Высовываю голову.

Вижу Тасю. Бегает, как угорелая, по всей кухне и орет.

Ну вот, увидела меня. Остановилась, а потом к-а-а-к прыгнет…

Схватила меня руками и тащит с антресолей вниз.

Больно…

Ну вот, я даже коленку ободрала и плакать начала.

А она ничего, не ругается, только шепотом так меня уговаривает:

«Тише, Роллинька, тише. Давай быстренько одевайся. Нам нужно бежать отсюда. Бежать…»

Натягивает на меня всякие вещи, тащит меня в коридор, оттуда на лестницу, да так быстро, что дверь в квартиру Эмильки остается открытой.

«Тася! – кричу я. – Дверь! Мы не закрыли дверь!»

«Хорошо, хорошо, – говорит, – потом, потом…»

Мы выскакиваем из развалки и бежим дальше по улице.

«А ночью?» — спрашивает Тася.

«Что ночью?» — не понимаю я.

«Ты ночью была на антресолях?»

«А где же?