– А что? Довести хочешь? Я, брат, скорый. Даром что на деревяшке.

Бродяга быстро обернулся к порогу. Вот сейчас откроет дверь и шагнет в сени. Захар кинулся в дальний угол сеней и забился за бочку.

Но дверь не отворилась. Захар посидел немного за бочкой, но ему любопытно было послушать, что они еще скажут, и он опять прокрался к щели.

Аким, весь белый, стоял перед бродягой и держал его за плечо.

– Врешь ты, Иван, – говорил он, дергая бродягу за рукав. – Как это может статься? Ведь помер же он, царь Петр Федорович? В церкви читали…

– Они начитают, долгогривые, – сказал бродяга.

– Так ведь похоронили ж его. Жена его, Катерина, царицей стала. Да скажи ты толком.

– A ты слушай. Чего всполошился? Дай хоть сесть-то. Одна ведь у меня нога казенная-то, ну, а другая своя, отдыху просит.

Бродяга сел на лавку и вытянул обе ноги.

– Говоришь – помер. А я его неделю назад сам видел, в Берде, под Оренбургом, – с важностью сказал он. – Он самый – царь, Петр Федорович.

– Да разве ты государя-то, Петра Федоровича, знал?

–Как мне не знать. Я в тот год, как он на царство сел, в Раненбауме [Ораниенбаум – царская усадьба под Петербургом, где часто жил Петр III] у кума, у кабатчика, хоронился. А царь-то Петр Федорович там во дворце почасту живал. Простой был. Трубку курил. Ну и выпивал тоже с компанией. Раз я там у решетки притаился, гляжу – царь-то Петр Федорович из дворца в сад бежит и фрелину за ручку тащит, – толстомордая такая, Воронцова, кум сказывал. А за ним – не то русские, не то немцы, с косами, мундиры узкие, красные, синие, желтые; хохочут все, и ну по саду бегать, гоняться, и один другого в зад коленкой. И Петр Федорович тоже хохочет. Как тебя, видел.

Аким промолчал и отвел глаза.

– Ну, а тут, под Оренбургом? – спросил он немного погодя.

– Ну, а тут иная статья, – проговорил бродяга и подмигнул Акиму – знай наших! – Как пустил я слушок, что Петра Федоровича, как на царстве он сидел, самолично знал, так казаки ко мне. Опознай да опознай. Ну что ж. С моим удовольствием. Государю самому доложили. Вышел он из палатки, ну, конечно, кафтан на нем золотой, и прямо ко мне: «Что ж, добрый человек, узнал ли ты меня?» Я ему, конечно, в ноги и говорю: «Как не узнать, ваше величество!» А потом обернулся к казакам. «Не сумлевайтесь, – говорю, – господа казаки, он подлинный государь Петр Федорович. Я доподлинно его знаю. В Раненбауме не единожды видал». Тут веселье пошло. Бочку вина выкатили. Всем чарки роздали. А государь поднял чарку и сказал: «Здравствуй, я, великий государь!»

Аким слушал бродягу, точно в рот ему хотел вскочить. Лицо у него стало совсем белое, и он часто дышал.

– Да неужто правда? – вскрикнул он, когда бродяга замолчал. – И, говоришь, волю он сулит всему народу?

– Всем, – повторил тот. – И крестьянам, и заводским, и башкирцам тоже. Всем чтобы вольными быть. И землей всех наделить. И я, стало быть, землицу получу.

Аким поднялся, стал перед бродягой, загородив его от Захара, и заговорил медленно, слово за слово:

– Воля! Можешь ты понимать, какое это слово? Он замолчал. – Да правда ли то всё? – повторил он, точно про себя. – Слушай, Иван. Вон икона, гляди. Поклянись богом, что ты не врал.

– Чего мне врать? – усмехнулся бродяга. – Сивая кобыла врет.

Аким сердито взглянул на него и сел на лавку, свесив голову.

– Ну, чего ты, дурень? – заговорил бродяга, поглядев на него. – Ну, хочешь, сымай икону, присягу приму. Вот те Христос, все как перед истинным.

Он встал и перекрестился на образ. Потом развязал кошель, вынул бумагу и сказал:

– Вот собственный государя Петра Федоровича указ. Почитай, чего сам пишет. Аким взял бумагу, развернул, внимательно оглядел со всех сторон, посмотрел подпись, печать, разложил на столе, переменил лучину, сел и начал читать: