Целая толпа уже перед скамьями набралась. Стоят все, уставившись в землю. Головы ни один не поднимает.

Наконец, последних вывел сторож, а за ними сам Власов подошел.

– Все, Семен Ананьевич, – сказал он – сто двадцать три.

– Счет правильный? – спросил управитель Беспалова.

– Как есть правильный, Семен Ананьевич, – ответил Беспалов, глядя на управителям ясным глазом. – Заводских у нас тысяча семнадцать. Да мужиков-угольщиков в работе двести тринадцать. Всего тысяча двести тридцать.

Управитель встал, подошел к краю помоста и крикнул сердито:

– Всех бы вас отодрать, неслухи, псы смердячие! Только лишь, зная милосердие хозяина нашего Якова Борисыча, десятого велю. А вам всем то для острастки. Глядите и напредки памятуйте. Кто ослушен явится, – батогами!

Управитель повернулся и отыскал глазами Акима.

– А тебе, грамотей, ведомый сомутитель, – плети, две сотни плетей!

Две сотни! Не сбавил, стало быть.

Аким дернулся, хотел руками взмахнуть, да руки у него были крепко стянуты за спиной. Он только шагнул вперед и, сдержав крик, заскрипел зубами. Две сотни! Плети – это те же кошки. В типографии, когда он мальчишкой был, раз ему тридцать кошек дали. Так и то он едва жив остался. А тут двести. Разве выдержать? Так он и знал, что помирать нынче придется.

В ушах у него загудело, точно он под воду ушел, и он сразу и слышать и видеть перестал.

Не слышал он, что еще говорил управитель. Не видел, как Власов подошел к толпе связанных угольщиков и заводских и развел их на две стороны, чтоб не загораживали скамьи. Не заметил, как сторожа вывели из толпы двоих мужиков, развязали им руки, велели снять рубахи и спустить порты, как повалили их на скамьи и прикрутили веревками руки и ноги. Не видел, как они лежали среди площади, голые. Один, старенький, дряблый, с тонкими как щепки ногами, трясся весь и стукался головой об скамью. Другой, крупный, здоровый, стиснул зубы и вертел головой, озираясь во все стороны, точно волк соструненный. А над обоими стояли сторожа с пучками длинных розог в руках.

На площади все затихло, и тысячи глаз не отрываясь смотрели на скамьи.

– Начинай! – крикнул вдруг Власов. Розги взлетели вверх и свистнули, рассекая воздух.

И разом Аким, точно вынырнул из воды, стал снова все слышать и видеть.

Опять ненавистный голос Власова громко высчитывал: «Раз, два, три, четыре…» И с каждым его словом со свистом взмахивали розги и хлестали по голым спинам.

Старик на скамье весь извивался, выл, визжал, а молодой молчал, только плечи у него вздрагивали и ноги судорожно дергались.

Аким при каждом ударе втягивал голову в плечи, точно и по его спине хлестали розги.

«Вот сейчас, сейчас этих кончат, и меня», – думал он. И в голове у него мелькало что-то быстро и беспорядочно… Станок типографский вдруг представился. Как он не в ту сторону ручку дернул, мастер-то, Андрей, как перепугался… «Не миновать тебе кошек», – шепчет… Потом Захар вдруг вспомнился… Так и не выучил его Аким грамоте… Теперь уж не выучит.

Холодно! Аким передернул плечами. Тимофею вон жарко. Аким посмотрел на сторожа, поровшего молодого мужика. Старается, пёс! Ишь рукав под мышкой лопнул, – что дальше, то больше рвется.

– Сорок восемь, сорок девять, пятьдесят… – считал Власов. – Хватит. Отвязывай. Вон тех двух бери.

Аким перевел дух. Не его, стало быть. Его последним, верно. А ведь долго, должно быть, пороть будут. Сто двадцать человек – мало ли? До самого вечера, пожалуй. Он переступил с ноги на ногу. Устанешь стоять.

Еще двое лежали на скамьях. Толпа на площади опять стихла, ожидая команды Власова.

Только откуда-то издали Акиму послышался точно гул какой-то.