Нет, нет, этого не может быть. Ведь мать – слабее. Кто же заступится, если не я? Воно сосед прибил свою жену. А кому легче? Детей – в детдом, его – в тюрьму. Ему-то что… Отсидит, потом вернётся, заново женится. А вот тёти Маши нет теперь. Нет, так тоже неправильно. А как правильно? Как? Что же мне делать? Я только всё порчу!» – он с силой сжал кулаки. Голова, казалось, разрывалась на осколки.

«А впрочем, не важно, что правильно. Просто мне надо уйти. Я лишний, я всем мешаю. Еда и дом – вот что важно. Для сестёр, для брата. Просто уйти и не мешать никому. Приду домой, скажу, чтобы отец в интернат меня отдал. Если не сдаст, сам уйду. Завтра же, утром. А он пусть с мамкой сходится. Не буду я больше лезть. Не указка я батьке. Из-за меня всё, из-за меня».

Саша и не заметил, как дошёл до дома, который теперь казался чужим и заброшенным. Сзади раздалось мычание коров и звон колокольчиков. Он обернулся: на их улицу медленно поворачивало стадо и плавно расплывалось в пятнистую, бело-чёрную реку, заполонявшую вширь всю дорогу. Вечернее солнце, пригревая спины коров, разлилось золотисто-розовым светом, будто собираясь закатиться, а на самом деле никуда оно скрываться не собиралось: стояли белые ночи. Хозяйки выходили на дорогу и забирали своих кормилиц.

«Что же отец корову-то не встречает, Зорька же мимо пройдёт».

Саша, оставив калитку открытой настежь, вбежал по ступенькам. Быстро скинув сандалеты, он только тут сообразил, что кирзачей-то отцовских на крыльце не было. Саша перевёл взгляд на дверь: открытый замок болтался в проушине. Это могло значить только одно: дома был кто-то чужой.

Он настороженно потянул дверь и прислушался. В коридоре стояла тишина. Саша, крадучись, зашёл в дом, взял в углу топор и отворил дверь в сени.

Здесь тоже было тихо. Он бесшумно переступил через порожек сеней и оказался в кромешной тьме. Холодная струйка пота потекла между лопаток. Стараясь не наступить на скрипящие половицы, он открыл дверь на кухню, ступил на порог и замер. Какие-то странные звуки доносились из открытой в горницу двери: сопение и одновременно женские прерывистые вздохи. Сердце метнулось галопом, рваными громкими скачками отзываясь в висках. Сашка почувствовал, как кровь прилила к лицу. Звуки становились всё громче и громче, чаще и чаще, ему казалось, что они грохотали, давили на него, как будто гром барабанил прямо в его голове. Раздался женский смех, он становился всё резче и сильнее, до тех пор, пока вся Сашина голова не оказалась заполненной этим гадким гоготом. Вскоре он превратился в рёв, пронизывая собой и Сашкино щуплое тело, и весь дом – мамин и папин дом – всё уже вибрировало от этого звука. Сашу трясло, ему казалось, что он вот-вот разорвётся на кусочки, он хотел немедленно прекратить этот хохот, заткнуть его источник любыми способами, заставить замолчать, замолчать навсегда, заставить никогда не раздаваться ни в этом доме, ни в его жизни, не слышать этого богомерзкого женского смеха, над его мамой, над ним, над его сестрёнками и братом – над всеми ними, оставшимися в дураках.

– Убью… – сквозь зубы процедил Саша и перешагнул через приступок. Вдруг он споткнулся обо что-то мягкое, лежавшее на полу, и выронил топор. Последнее, что он увидел, падая, был железный обух.

Сашка увидел маму. Она сидела рядом с ним на кровати и плакала. Он встал с металлической койки, издавшей странный жалостный скрип, и, не обращая внимания на мать, достал из-под кровати верёвку и топор. В голове гудела только одна мысль: «Убью». Правда, он не помнил, кого он собирался убить и за что. В чудной длинной исподней рубахе прошёл он к двери и напоследок оглянулся. Мать, сгорбленная, с длинными седыми волосами, жидкими тусклыми прядями, спадающими по чёрной кофте, закрыла морщинистыми руками лицо и зарыдала: