Саша промолчал. Скорехонько закончив с картошкой, он первым встал из-за стола и сказал:

– Воды принесу.

– Принеси, принеси, – ответила Варя, устало улыбаясь. – Коромысло в углу стоит, за вёдрами.

– Знаю.

Галя залезла на полати под потолком. Нина зачерпнула ковшиком тёплой воды из ведра, гревшегося на печке, налила в таз и погрузила в него тарелки. Она уже заканчивала их мыть, когда вернулся брат с вёдрами воды на коромысле. Пот тёк ручьём по его раскрасневшемуся лицу.

– Ты пошто полные вёдра-то набрал? – спросила мама. – Сколько тебе говорено, по половинам носи. Ишь, взял моду! Надорвёшься же.

Саша, не обращая внимания на ворчание матери, пронёс вёдра к печке, стараясь не расплескать воду.

– Дров тебе там на два дня хватит, я наколол, – сказал он, вытирая пот со лба. – Сама не коли́. И молока завтра из дома принесу.

Мама молчала.

– Дак я пошёл, – сказал он, немного замявшись. – А то отец… сама знаешь…

– Иди, иди, – ответила мама и отвернулась, чтобы не показать наворачивающиеся слёзы.

Нина вытирала тарелки ветошью.

«Дурацкие тарелки. Ненавижу. Воноко Галька уже большая, пусть она и моет тарелки. Надо было с Сашкой дрова идти колоть», – злилась она. Больше всего ей не хотелось, чтобы брат уходил. Она разжала пальцы, и мокрая тарелка выскользнула и упала на пол. Все обернулись.

– Разбила? – испуганно спросила мама.

Сашка посмотрел на Нину. Та стояла, глядя на него, и даже не смотрела на пол.

– Я пойду с Сашей! – ответила Нина.

– Нет, – спокойно сказал Сашка. – Не разбила. И не пойдёшь. Со мной нельзя.

– Это пошто ишшо? – Нина злилась ещё больше. – Тамотка же папка, наш дом, ты. Наш дом! Пошто нельзя?

– Перво-наперво, не «тамотка», а «там», не «пошто», а «зачем». Сколько тебя уже переучивать надо!

– В школу пойду, тамотка и выучу, – буркнула в ответ Нина.

– А нельзя, потому что так отец решил – и всё, – ответил брат.

Он подошёл к Нине, взял её за плечи, строго посмотрел на неё и сказал:

– Это я во всём виноват. Я должен всё исправить. Вот увидишь, я исправлю. И всё будет как раньше.

– Ты виноват? – Нина недоверчиво смотрела на брата. – А что ты сделал?

– Потом скажу. Я завтра приду. Обещай мне, что будешь помогать маме. Ты остаёшься вместо меня, за старшего.

– Ладно, – Нина вздохнула.

Саша отпустил Нину, на мгновение окинул взглядом кухню, маму, в углу под образами зашивавшую скатёрку, и вышел, скрипнув расшатанной дверью.

Нина медленно подняла плошку. Она не верила: ни в чем он не мог быть виноват. Он нарочно так сказал, чтобы она не ходила с ним. Нина посмотрела на мать. Та, с шитьём в руках, стояла у окна и крестила шедшего по дороге Сашу. Нина сложила три пальчика в щепотку, будто собираясь защипнуть соли, и, повторяя за мамой, тоже покрестила: и Сашу, и маму, и сестру с братишкой.

Сашка шёл домой, понурив голову, и думал о матери и об отце, почему они разошлись, о том, как стало всё плохо. Теперь у сестёр и брата не только дома с огородом не было, а даже молока. Всё осталось у отца. Почему? Конечно, это он, Сашка, виноват. Во всём, во всех их ссорах. Вечно он влезал, мешал.

«Всё из-за меня. Этот развод – из-за меня. Если бы я не вмешивался в их ссоры, может, было бы сейчас всё как у всех. Ненавижу себя, ненавижу! Из-за меня у них нет еды. Из-за меня они живут в бараке с прогнившими стенами», – Саша не мог остановиться, от злости на себя хотелось выть, драться, бежать. Куда угодно, не разбирая дороги. Но даже убежать он не мог. Ему надо было всё исправить.

«Поговорю с отцом. Пусть отдадут меня в детдом. Я больше не буду вмешиваться. Лишь бы они помирились. Лишь бы всё наладилось».