И – уязвлённой.

Поддавшись внезапному яростному порыву, не совсем осознавая, что она делает, Тавра развернулась в седле и, снова положив стрелу на натянутую тетиву, резко вскинула лук.

Придержала коня. Прищурилась, целясь Стефану в лицо.

Стрела, пущенная через плечо, вполоборота, просвистела в воздухе и прошла мимо уха Стефана.

Стефан, двинувшийся было вперёд, молча натянув поводья, вспятил коня. Бледный как полотно, он смотрел на Тавру и не шевелился, продолжая молчать, скорее от растерянности. Он совсем не представлял, что такое возможно. Он этого не ожидал.

Наверное, Тавре было бы легче, если бы Стефан накричал на неё, обозвал её полоумной или даже наказал, велев слугам выпороть её розгами на конюшне.

Но он молчал... Смотрел прямо на неё и – молчал...

И Тавре стало стыдно: за свой опрометчивый поступок, за свою вспыльчивость, за то, что поддалась своей непростительной слабости.

Она слезла с коня и, заложив за спину руку, в которой был лук, медленно, ступая осторожно, точно шла по горячим углям, приблизилась к Стефану.

- Прости меня, господин... Я не понимаю, как это случилось... Это было как... как какое-то наваждение...

Голос у неё пресёкся, и Тавра испугалась: не увидел бы Стефан её слёз.

Что-то нежное промелькнуло в серо-голубых глазах Стефана, но лишь на мгновение. На одно неуловимое мгновение.

А потом желваки заиграли на его скулах, выдавая сильные чувства, которые боролись в нём, и Тавра услышала, как он процедил сквозь зубы:

- Дикарка!

Грубое слово отравило утренний чистый воздух; подобно удару хлыста рассекло надвое внутренний мир Тавры: на «до», где остались смутные волнующие сердце девичьи грёзы, и «после», где их место отныне займут душевные муки, тоска и горечь вины.

Резко развернув своего коня, Стефан помчался в сторону дома.

Тавра же убежала под старый раскидистый дуб, дала волю слезам, даже не вспомнив, что дерево это, как говорил шаман в её племени, волшебное, так просто к нему лучше не ходить.

Она плакала от досады на себя, от собственной глупости. Оттого, что обманулась в своих мечтах. Что поверила, будто Стефан выделяет её среди других невольниц и что он смотрит на неё иначе... как-то по-особенному.

Да, в последнее время он и вправду заметно изменился: грустил, задумывался, взгляд его то и дело застывал на одной точке. Что-то его томило и печалило. И становился он день ото дня всё угрюмее.

Думая сейчас об этом, Тавра впервые задала себе вопрос: разве так выглядят люди в предвкушении супружеской жизни и грядущих счастливых перемен? Разве глаза мужчины, чьей женой должна стать первая в Фарнабии красавица, не должны сиять от гордости и ликования?

Суть ответа пока ускользала от Тавры, и всё же она приободрилась, сделав одно, очень важное для себя заключение:

Стефан тяготится словом, данным своему отцу, и, будь его воля, он никогда бы не взял в жёны Фаусту из рода Ласкаридов.

Тавра ласково провела ладонью по шероховатой коре столетнего дерева и затем, прильнув к нему щекой, прошептала:

- Пусть он никогда... никогда не полюбит её!

После этого на душе у Тавры стало легче, и её беспокойство несколько улеглось.

Небо над ней снова было ясное, голубое; солнце поднялось, высушило слёзы у неё на глазах.

- Мой Стефан! Только мой! – отважно и нежно произнесла Тавра, и в глубине её души вдруг встрепенулась, родилась и новая сила, и новая надежда.

Поверив в эту, пока ещё зыбкую, но смелую надежду, девушка перестала сознавать досаду и боль от обидного слова «дикарка», прозвучавшего из уст любимого человека.

Тавра улыбнулась, поправила выбившиеся из косы непослушные пряди и уверенно сделала шаг вперёд.