Дилинь-дилинь, дилинь-дилинь, дилинь-дилинь – настойчиво напомнил кто-то о себе.

Горизонт бросил открытку на кровать и посмотрел в сторону прихожей. Казалось, там спрятались все-все тени, что когда-нибудь гостили в квартире. Резервация. Краешек зеркала поблёскивал, словно глаза хищника. В бытность «Наутилуса Помпилиуса» Бутусов пел: «Она ненавидит свет, но без света её нет». Коридорная темнота, в которую вглядывался Горизонт, была иной породы. Ей было не важно, светит ли солнце за окном, задёрнуты ли шторы, горит ли люстра в комнате – как вечной мерзлоте не важны похолодания и оттепели.

Горизонт зачем-то повернулся и глянул на картину над телевизором – привычно-пошлую: пляж и голая тётка – и лишь затем встал и пошёл открывать дверь.

Не включая свет в прихожей, он нащупал замок и щёлкнул ключом.

На лестничной клетке стоял двойник Билла Мюррея, или даже – его альтер эго, будто бы актёр ушёл из кино после «Заводилы», поселился где-нибудь в лесу или у моря, и года через три стал именно таким: лицо, загоревшее уж точно не в солярии, погрустневшая улыбка и руки, как у того моряка в романе Кристин Валлы: «Кожа на руках у него была сухая и жёсткая, порой на ней можно было видеть трещины, которые начинались от костяшек и терялись где-то на ладони».

– Я от Владлены, – сказал мужчина, – за деньгами, – и замолчал. Видимо, хотел ненадолго сохранить интригу (какая Владлена? какие деньги?) или думал произвести впечатление серьёзного – важного, делового – человека. Мужчина даже нахмурил брови, но такой взгляд показался искусственным, чужим.

– Шестьдесят гривен, – пару секунд спустя продолжил он, – в холодильнике должны были оставить.

Горизонт кивнул в ответ и закрыл дверь. Медленно, осторожно. Так закрывают дверь в спальню, где только что (после получаса «Мама, принеси воды» и «Я хочу пи́сать») уснул ребёнок. Не дай бог разбудить.

Из ночи в день и обратно. Горизонт прошёл на кухню, открыл холодильник – пятнадцативаттная лампа была похожа на спрятанный про запас солнечный свет, – едва заметно улыбнувшись, провёл рукой по банкам со сгущёнкой, взял деньги из ящичка и вернулся в прихожую. Щёлкнул замком, вручил гостю три двадцатки.

– Спасибо, удачи, – сказал мужчина.

Снова наступила тишина. Будто кто-то нажал на кнопку «mute».

Медленно, кивая на ходу в такт неслышной песне, Горизонт направился в комнату.

Вариант I

Александр Александрович пробежал взглядом по первому разделу, бормоча сам себе:

– Понятно, понятно… это тоже… ага, – и чуть громче: – Ага.

Учитель закрыл учебник, заложив палец между страничками, и посмотрел на класс. Три ряда парт, осеннее солнце сквозь шторки. В глазах школьников – немного заинтересованности, любопытства, какой-то растерянности, порой – тревоги, а иногда и безразличия, пока ещё – детского безразличия. Словно игра: семиклассники замерли, ожидая команды ведущего.

– Вот что, – сказал он. – Что такое геометрия, прочтёте дома. Откройте второй раздел.

– Так, может, сразу экзамен? – громко спросил кто-то с задней парты. Класс рассмеялся. И ожил.

– Мы и второй дома прочтём.

– Давайте лучше пятый!

– Вот это – по-мужски!

– Александр Александрович, – Воронина подпёрла подбородок ладошкой. – У нас геометрия до одиннадцатого класса. Не нужно весь учебник за один день, а?

Длинные реснички, подведённые глаза.

Саныч словно ничего не услышал, поправил шарф и продолжил:

– Точка и прямая. Начнём, пожалуй, с точки.

В открытое окно сразу же ворвался утренний город: мчащие по проспекту машины и приглушённые – эхо – скрежеты, скрипы, хлопки, голоса. А ещё запахи: влажный (от луж), табачный дым (курил кто-то из соседей) и едва уловимый городской, как запах кожи, который и не замечаешь – с окраины, от заводов – химических, металлургических.