Император же прикрывает слабые глаза, слезящиеся от созерцания пламенного горизонта. Реденькие короткие ресницы, одутловатое лицо. Непроизвольное жевательное движение челюстей. Долетает до балкона детский смех: то гуляют по дорожкам сада два императорских племенника – десяти и четырех лет. Резвятся под неусыпным надзором свиты нянек.

Белые и черные камешки на игральной доске. Задумчиво мычит император, постукивая подушечкой пальца по керамической стенке чаши и предаваясь воспоминаниям.

Сбегает юный наследник по узкой винтовой лестнице, подгоняемый шкворчащим гневом. Крутые каменные ступени, шорох парчовых туфель, низкие потолки. От сырости неприятно щекочет в носу и возникает желание чихнуть. Морщится брезгливо наследник, торопливо шагая по коридорам, настороженно прислушивается, вглядываясь в вязкую, плохо разгоняемую фонарями тьму.

Никогда не нравилась ему эта темница – Палаты непослушания, как прозвали её Цветы. Не явился бы он сюда, если бы нужда не звала, и если бы тюремщик не был подкуплен до мозга костей, до кончиков грязных ногтей, до последнего волоска. Не станет подслушивать, не станет доносить. О тех вещах, что обсуждает здесь наследник с верным ему Цветком.

Хризантема даже не поворачивает головы, когда наследник, остановившись у клети, хватается за тяжелую дубовую решетку – мелочь для того, кто наделен даром, однако не снесет её Цветок, не посмеет дерзить.

Вымуштрованы с пеленок, сломлены изощренными пытками и дурманами, насилием во всех его проявлениях, покорны точно псы. Повели и убьют себя, только бы угодить, только бы не лишиться подаренного им смысла и цели – служить и в службе быть полезными Небесным Людям и их потомкам. Но разве сами Цветы тоже не Небесные Люди? Крамольная мысль.

– Что это было? – шипит наследник.

Сжаты крепко зубы, сверкают лихорадочно топазовые глаза. Была бы возможность, он бы дал пощечину этой твари по ту сторону решетки, исполосовал бы кнутом, взял бы палку и бил до тех пор, пока кости не вылезут наружу. Никогда не замечал за собой прежде подобных порывов наследник, но никогда прежде и не был он столь зол.

Только нельзя, нельзя. И приходится бессильно топтаться у решетки да в бешенстве жевать собственный язык.

Хризантема же поводит лопатками. С глухим рыком возвращается себе на место вывернутые суставы пальцев. Ободранная кожа висит темными лоскутами, поблескивает сукровица. Медный таз у босых ступней, вода в нем черна от грязи и крови, как и тряпица на бортике.

– Что это было? – повторяет наследник, теряя крохи терпения. – Ты, мерзавец, вздумал весь план сорвать?

Хризантема нехотя бросает исподлобья взгляд, прежде чем усмехнуться – грязно, мерзко, так, что мурашки прокатываются от макушки до пят.

– Мне, однако, льстит ваше беспокойство, – мурлычет хрипло, – ваше величество драгоценный принц.

У наследника перехватывает дыхание.

– Прекрати, – кидается он на прутья клети, багровея. Скалит зубы, а в ответ ему скалятся клыками, ласково-пренебрежительно. – Почему я должен тревожиться о том, не сдохнешь ли ты раньше срока? Тебе велели вести себя тихо и не вызывать у других Цветов гнев. Но что я вижу? Как из тебя выбивают дух Гербер и Гвоздика! Валяют по площадке словно мешок с трухой.

Поворачивается Хризантема. Скинуты лохмотья одежд, собрались на поясе, обнажив торс. Переплетения мускулов и жил. Голодный хищник, которому не хватает мяса. Выглядит куда мельче и слабее, чем есть.

– Ты разве не потомок легендарного Иссу? – желчь капает с наследных уст.

И Хризантема щурится. Проводит языком по тонким губам, задерживается на глубокой ранке, покрытой коркой засохшей крови. Синяки подтеками изукрасили грудную клетку. Прощупывают методично пальцы целы ли ребра.