Революционер улыбался в пышные усы и просил не забыть вылепить ему ноги – тогда-то он заберется на коня, которого Картер прежде создал для одной из своих обнаженных глиняных женщин, и поскачет из мастерской в город. Картер не давал глиняному человечку высохнуть, мял его, топтал, вновь и вновь силясь превратить огромный глиняный ком в Моцарта.

«По-мо-ги-те!» – закричал Картер, когда в очередной раз вместо Моцарта на него, мягко улыбаясь, посмотрел один известный революционер, но прохожие снова услышали «О-той-ди-те!», зашипели осуждающе и пригрозили Картеру пожаловаться на него «куда следует» – и тогда у него отнимут мастерскую.

– Не злись, – сказал ему бюст революционера, подсвеченный разноцветными фонарями: зеленым, оранжевым, синим.

Картер бросил в бюст кусок мокрой глины, но не попал – бюст ушел от удара, как боксер, натасканный на защиту: уклоны и нырки. Картер точно знал, что перед ним тот самый революционер – его нос, его скулы; и сколько бы он ни мял руками глину, ни выдавливал в ней тяжелые веки Мо, революционер не исчезал. Все говорило о том, что Картер забывает Моцарта, а может быть, никогда и не знал его по-настоящему, раз не может представить себе его затылок, лоб, линию носа… Нечего и надеяться, что кусок глины превратится однажды в Мо.

– Ты не можешь представить то, чего никогда не видел, потому что разум человека ограничен воспоминаниями, его, если хочешь, эмпирическим опытом, а без этой основы не способен создавать, – революционер тщательно подбирал слова.

Чтобы доказать скульптуре, как близки они были с Моцартом, Картер достал из ящика рабочего стола слепок руки Моцарта и нотную тетрадь – в ней Мо порой записывал мелодии, которые приходили в его голову, пока он просиживал на табурете в мастерской друга. Но бюст уже окаменел и не слушал его. Тогда Картер взял новый кусок глины и принялся мять его, пытаясь заставить материал принять форму подбородка Моцарта.

Бюст снова зашевелился, спрыгнул с постамента и, покачиваясь, поковылял к Картеру. Скульптор взобрался на табуретку с ногами, боясь коснуться подсыхающей уже глины.

– Ты можешь стать лишь великим компилятором, но не Создателем, – бюст почти касался глиняными, еще немного мокрыми, усами лица Картера.

Шли дни. Картер намеревался дать бой унынию и искал для этого людное место. Ева же была уверена, что тоску по кому-то можно вытеснить только сравнимо сильной зависимостью. Они нашли компромисс в зале «Арбуза», культовом заведении города. Считалось, что бы в «Арбузе» ни кричали со сцены, все было оправдано, все несло в себе определенный культурный код. Уж если здесь не станет веселее и осмысленнее, то где тогда?

Ева присела за стойку в углу. Моцарт не писал уже два месяца. Прежде казалось, что без него она не проживет и двух дней, а пошел уже пятьдесят восьмой.

– Скучаешь?

Ева пожала плечами: вообще-то, она думала, что умирает.

– Ладно, скучаю! – согласилась она, перекрикивая музыку.

– И не пьешь, – заметил Картер.

– Да, но я и не сплю уже несколько суток. Этого достаточно.

Он поставил перед ней бокал с синеватой жидкостью.

– Может, все-таки? – предложил Картер.

– Нельзя мешать бессонницу с алкоголем, – настаивала Ева, но и Картер настаивал, а кто-то еще раньше настаивал и эту самую синеватую жидкость – на каких-то отвратительно пряных травах. На вкус она оказалось сладковатой и вязкой.

Ева хотела было поставить бокал на место, но рука прошла сквозь барную стойку, а следом за баром исчезло и кресло, и бармен, и люстры-ведра. Ева и Картер парили теперь в воздухе: она – с пустым бокалом в руке, он – без.