Но тогда, сидя в кабинете перед открытыми медицинскими картами и разложенными на столе снимками, я был просто человеком, которому надо принимать решение – и оно было, по сути, только одно. Казалось бы, прекрасная ситуация – принимать единственно возможное решение, но… но что-то было всё-таки не так. Наверное, интуитивное ощущение, что я упускаю из виду нечто очень важное, нечто такое, о чём между строк шептала мне едва слышным голосом медицинская карта и искрящийся в глазах Анны Владимировны страх.

А упустил тогда я очень многое. Да нет, даже не упустил. Я просто не знал массы очень и очень значительных подробностей – и это была не моя вина. Во всех этих досье и анализах, увы, не содержалось самого главного – того, что мне пришлось узнать немногим позже.

Часто, ворочаясь по вечерам в кровати и разглядывая бегающие по потолку тени, я думаю… Какое решение я бы тогда принял, если бы знал, что начнётся потом? Если бы я знал всё – и про их дружбу, и про жён, про класс… самый дружный, черт возьми, класс в этой деревне?

Скорее всего, никак. Врачебная этика велит спасать хотя бы одного из двух человек, если на противоположной чаше весов жизнь обоих.

Это сейчас и было единственно возможным решением – и, как бы мне не хотелось, но как человек, дававший клятву Гиппократа, я должен был принять именно его.

Словно в тумане, я встал, тщательно вымыл руки и отправился в операционную.

Там было тихо – но как-то по-особенному тихо. Шуршание и писк приборов словно приглушились, как будто даже бездушная техника находилась в некотором шоке от происходящего.

Семён и Анна Владимировна тем не менее не теряли времени даром. Все инструменты располагались на своих местах, оба «пациента» лежали рядом на носилках, всё так же прикрытые свежими простынями. В тех частях, где были самые тяжёлые повреждения, уже расплывались ярко-красные пятна.

Вот только тело Верного заканчивалось уже не уродливо торчащей челюстью, а аккуратным пластиковым кольцом, похожим на ошейник, за которым начиналась невидимая голова. Шея уже укорочена, отметил я про себя, и озноб пробежал по спине – от поясницы до затылка, как будто я голым внезапно шлёпнулся на перемёрзший наст.

Я не могу передать даже и части тех эмоций, которые я испытываю после того случая к Семёну. То, что я, идиот, не сделал до этого, сделал он. Он нашёл в интернете нормальный мануал, без «голова» и прочей «китайщины», и изучил его «от и до». Он же подготовил аппарат к операции и произвёл все основные процедуры по настройке и калибровке. Я не знаю, что делал бы без него. Пока я, как нашкодивший ребёнок, трясся в ужасе в кабинете, он работал…

Но, с другой стороны, ответственность за происходящее всё равно ведь ложилась на меня.

– Приступим, – хрипло сказал я, и операционная ожила.

Дальше последовал процесс, который я помню очень смутно, как ни странно. Мы действовали строго по инструкции – «…отделить материал донора, совместить метки на кольце и гильотине…» Руки работали, но мозг словно выставил блок на происходящее, не принимая ничего по-настоящему всерьёз.

Надо было признать, что китайский аппарат был настоящим чудом техники. Он действительно почти всё сделал сам. Как только мы поместили весь «материал» в аппарат, проверили соединения, трубки, всё заправили… осталось только нажать кнопку.

Мы – Анна Владимировна, Семён и я – переглянулись и, не сговариваясь, перекрестились. Я крестился первый раз в жизни… Но происходящее на операционном столе от этого становилось менее страшным. Как Бог, если он всё-таки есть, посмотрит на то, что сейчас под нашими руками должно произойти?