От неожиданности и сильного удара осведомитель свернулся в волчок. Его земляк из Днепропетровска добавил ему под рёбра сапогом. Лобзов покатился под гору. Под конец свалился с высокого обрыва на дно оврага.

На этой местности всюду выступали из земли острые камни древних известняков. Осведомитель, катясь по ним и падая на них с обрыва, сильно поранился. К вечеру с трудом он добрался до ворот училища. Заметивший его дневальный у ворот сообщил в санчасть. Санитары подобрали его и отнесли в лазарет.

На следующий день на курсанта Химича было заведено уголовное дело. Он обвинялся в зверском избиении курсанта Лобзова.

Дело вёл преподаватель училища. Тот, который читал курсантам «Администрацию».

Уважаемый всеми курсантами преподаватель на своих лекциях убеждал курсантов: «Если вы не совершали преступления, можете спать спокойно. Наши справедливые из всех справедливейших органы не допустят ложного обвинения и ошибочного осуждения». Что ж, в том случае всё обстояло именно так.

Почему Лобзов укрыл действительных обидчиков – можно объяснить только трусостью. А вот как могли прекратить дело следствием, если избиение – есть факт неопровержимый, подтверждённый фактом медицинской экспертизы, Химичу не суждено было знать.

По делу было опрошено свыше десяти курсантов. Все они как один подтвердили, что Химич в течение дня из казарменного расположения не отлучался. Да, показания товарищей были правильными.

И всё же в спецчасти училища поверили Лобзову, и Химичу в характеристику дописали: «Из мести осведомителя Лобзова зверски избил».

Вероятно, избиение Лобзова и было основанием предъявить Химичу обвинение в терроризме.

Оказавшись в уединении на нарах, Химич обдумывал все возможные варианты тщательно и долго. Вскоре пришёл к единственному выводу: «Об избиении Лобзова ни в камере, ни на следствии не говорить».

Спустя два дня поздно ночью открылась дверь камеры, два дюжих молодца на носилках внесли полуживого Чечелашвили. Борт его кителя был оторван, левый рукав тоже висел на нитках. Весь китель был мокрым и окровавленным. Дюжие молодцы приказали освободить на нарах место. Как полено, один конвоир взял за руки, другой – за ноги, бросили грузина на освободившееся место.

Пётр Георгиевич ни о чём не просил. Глаза его были закрыты, нос закупорен сгустками крови. Дышал он тяжело, часто через открытый рот, поминутно всхлипывая так, как бывает после сильного потрясения и плача навзрыд. Без слёз, без движения с мертвецки бледным лицом он лежал на спине, и если был в сознании, мог проклинать всё, и саму свою несчастную жизнь.

Соседи по нарам решили дать Чечелашвили глоток воды. Приподняли его голову. Он проявил признаки жизни, напряг силы, взял воду. Но вода в пищеводе остановилась, а затем и возвратилась обратно с кровью.

Созерцая несчастного человека, все приуныли и опечалились. К горлу подкатывалась горечь обиды. Рождалось озлобление и ненависть. Все задумывались об одном и том же: что ждёт его в дни будущие?

Вскоре бывший лётчик уснул. Засыпали и те, чья очередь лежать на нарах. Четыре человека дремали, сидя на каменном полу.

Когда Грабченко прочитал показания свидетеля Богданова и протокол допроса подследственного Химича, пришёл в бешенство. Не теряя ни минуты, приказал вызвать в управление в качестве свидетеля нового командира батареи Сметона.

Сметон явился к Грабченко с трубочкой во рту. Улыбаясь, он сел на предложенный начальником отделения стул, премного благодаря за уважение. Грабченко не счёл нужным прочесть свидетелю статью из кодекса, которую полагалось зачитывать и за ложные показания предупреждать. Зачем? Он сказал Сметону прямо и определённо: