Отчётливые, чистые, несколько отрывистые фортепианные ноты, похожие на падающие жемчужинки. Характерное «мычание» исполнителя на заднем фоне.

– Это Гленн Гульд, – сразу озвучил я свою догадку.

– Да, конечно, Гульд, – откликнулся историк. – Но кто композитор?

– Бах? – неуверенно предположил я, прислушиваясь к этим чистым восходяще-нисходящим, почти математическим линиям. – Э-э-э… Куперен?

Андрей Михайлович поджал губы несколько юмористически, ничего не отвечая. Ещё некоторое время мы продолжили слушать, дождавшись выразительной паузы, такой долгой, что она показалась мне концом произведения.

– Господи, какой Бах? – осенило меня вдруг. – Это же Моцарт, Фантазия ре-минор!

Могилёв негромко удовлетворённо рассмеялся, кивая.

– А ведь так сразу и не скажешь, верно? – заметил он.

– Ещё бы: это насквозь «баховский» Моцарт, – подтвердил я.

– Мне было интересно, – пояснил Андрей Михайлович, одновременно немного убавив звук и превратив его в фоновый, – насколько манера исполнителя сумеет ввести вас в заблуждение. А ведь, строго говоря, он ничего не изменил в нотном тексте! Только замедлил темп, как бы уравновешивая его, да ещё эти staccato. Знаете, в одном из интервью Гульд сказал, кажется, что staccato – естественное, натуральное, первичное состояние музыки. А паузы, какие роскошные паузы! Специально посчитал: одна из пауз составляет здесь восемь секунд. Но, собственно, у меня был свой умысел! Я должен сказать, что это исполнение я предпочитаю всем прочим. И ведь оно имеет право быть, оно полностью оправдано внутри себя, вы согласны? А между тем это же не Моцарт! По крайней мере, не совсем Моцарт: это не вполне соответствует его подвижному и живому характеру. Скажем так: это – глубоко субъективный Моцарт, не вполне исторический. Но я его принимаю и, больше того, снимаю перед ним шляпу. Субъективность при прочтении всем известных вещей имеет свой смысл и своё место, если только она относится к изначальному материалу с должным уважением. Возможно, мы были не самыми подходящими человеческими инструментами для персонажей, в характер которых решили погрузиться. Но что такое подходящий инструмент? Вот ещё позвольте-ка… – он нажал новую кнопку на пульте дистанционного управления, и библиотека наполнилась несомненно баховской мелодией, но в несколько причудливом звучании.

– Ну, это Бах, что-нибудь из ХТК^>11 или «Искусства фуги», – отозвался я. – Второй раз вы меня не обманете.

– Даже и не собирался! Верно, это Контрапункт восемь из «Искусства фуги», – подтвердил мой собеседник. – А инструмент?

– Фисгармония? – предположил я.

– Нет.

– Что-то в любом случае духовое: шарманка? Механическое духовое пианино? – продолжал я догадываться.

– Нет, да нет же! Это саксофон. Да, представьте себе: берлинский квартет из четырёх саксофонистов. А ведь звучит, правда? То есть тоже звучит?

– Да уж, – пробормотал автор. – Не думал, что Бах может быть таким чувственным: это ведь почти неприлично… Я только одного не понимаю: зачем вы продолжаете меня убеждать в оправданности вашего тогдашнего метода? Я уже его признаю, я уже верю, я бы не сидел здесь иначе!

– Затем, дорогой коллега, что я сам верю не до конца, – пояснил Могилёв. – Считайте, что я продолжаю убеждать сам себя. Занимайся я этим проектом сейчас, я, возможно, всё сделал бы по-другому. Или не всё – или, может быть, я ничего бы не менял. Проблема ещё в том, что мы не можем произвольно заниматься чем угодно в любое время жизни. Разный возраст – это разный опыт, но и разная свежесть и острота ума, разная мера жизненных сил, разные возможности, наконец.