– А я вот поражаюсь широте ваших интересов, в том числе музыкальной, – заметил я. – Не лень вам было слушать интервью Гульда! У меня бы точно не хватило терпения.

– У библиотекаря бывает много свободного времени… Ну что, приступим?

– Да, конечно! – подтвердил я. – Знаете, у меня с собой запись нашей первой беседы. Вы не хотите на неё взглянуть?

– Само собой! Даже с удовольствием.

[2]

Андрей Михайлович действительно просмотрел текст первой главы, быстро, но внимательно.

– Всё отлично, – подытожил он. – Есть, конечно, пара вещей, которые можно изменить.

– А именно?

– Во-первых, то, как вы изображаете вашего покорного слугу: как некоего усовершенствовавшегося в мудрости патриарха. Это совсем зря!

– Мне так не показалось, – возразил я, – то есть не показалось, что я вас так изображаю. А если и так, считайте, что это моё прочтение и мои собственные глаза, через которые я вас вижу. – Собеседник, слегка улыбаясь, развёл руками, как бы показывая, что бессилен перед этим аргументом. – А вторая вещь?

– Представьте себе, это пунктуация!

– Да? – растерялся я.

– Да: вы так робко держитесь за правила, обозначая прямую речь внутри прямой речи кавычками.

– А как ещё можно?

– Дайте её мелким шрифтом!

– Я подумаю… – уклонился я от обещания.

– И кстати, почему бы вам не вставлять в ваш текст отрывки из «Голосов»? – предложил Андрей Михайлович. – Вот, например, уже в первую главу просится список основных источников.^>12 – Я невольно улыбнулся, и эта улыбка не укрылась от внимания собеседника, который сразу отреагировал: – Нет-нет, не настаиваю! Само собой, мы, историки, готовы ради большей добросовестности растоптать любую художественность, и я понимаю эту вашу улыбку.

Я обещал подумать, и с благодарностью принял его предложение цитировать текст его сборника.

– Но не томите меня, в конце концов! – прибавил я с шутливой экспрессией. – Ваша аспирантка согласилась быть её величеством. А что было дальше?

[3]

– А дальше я провёл достаточно скучные выходные, в которых единственным цветным пятном, или, вернее, кляксой стали мои звонки педагогам, – приступил к рассказу историк.

– Почему кляксой?

– Ну, я со всеми договорился без труда, кроме «Цивилизации» – «Истории цивилизации», то есть, – но вот с этим предметом вышла, действительно, клякса!

Цивилизацию у четвёртого курса вела одна мадам с какой-то заурядной фамилией – Смирнова, что ли, или Сидорова… Севостьянова, вспомнил! Но имя и отчество у неё были роскошные: Ирина Олеговна.

Я позвонил ей вечером воскресенья, извинился за беспокойство, объяснил суть проблемы, вежливо попросил о возможности зачёта «автоматом» для группы сто сорок один – и наткнулся вот на какой вопрос:

«А вы считаете “Историю цивилизаций” маловажным предметом, Андрей Михайлович?»

Я что-то залепетал о том, что, конечно, не считаю, а эта Севостьянова не унималась:

«Значит, то, как наша с вами цивилизация вписана в общемировой контекст, кем являются русские для всего мира, как мы выглядим в чужих глазах, – это всё тьфу, это даже внимания не стоит, если можно целую группу снять с занятий?»

Я тут заикнулся про письменные конспекты – и, осмелев, добавил, что грант президентский, что можно, в виде исключения, и пойти навстречу… В ответ мне сказали:

«А что, предполагается именно студенческая работа?» (Тут она угадала, это было уязвимое место моего проекта.) «Или вы снова, вы как кафедра, имею в виду, снова на дармовщинку используете общефакультетские ресурсы? Что же мы не догадались привлечь студентов к работам по кафедре? Стены там покрасить… Может быть, потому что по-другому представляем себе предназначение вуза и задачи преподавателей? Вы осознаёте, какое впечатление производите? Ваша кафедра, Андрей Михайлович, не сильно ли перетянула одеяло на себя?»