Он медленно выдохнул. Я почти слышала, как он наслаждается моментом.

Но прежде чем он успел ответить, я добавила:

– Но мне нужно время. Две недели.

Пауза. Тяжёлая. Он не любил, когда ему ставили условия. Я знала это. Но всё равно продолжила:

– Две недели, чтобы сказать им всё. Закрыть, что не закрыто. Просто… попрощаться.

На том конце – движение. Он, наверное, приподнялся. И, наконец, его голос, спокойный, почти насмешливый:

– Неделя. Не больше. Ты же знаешь, Влада… Я великодушен, но не терпелив.

Я сжала зубы. В груди стало тесно. Неделя – это ничтожно мало, чтобы… отпустить. Но это было всё, что у меня есть.

– Ладно, – выдохнула я. – Неделя.

– Замечательно, – сказал он.

И я слышала его удовлетворение. Как будто сделал ещё один шаг к своей победе.

– Живи. Прощайся. Играй в сильную.

Он повесил трубку. А я осталась стоять у окна, с телефоном в руке, и впервые за долгое время – с пустотой в груди, которую ничто уже не могло заполнить.

Неделя.

Чтобы попрощаться со всем, что я любила. Чтобы разорвать всё, что держит меня в этом мире. Чтобы исчезнуть – прежде чем он это сделает за меня.

Слезы выступили внезапно. Без предупреждения. Без пафоса. Они катились по щекам горячо, как будто смывали весь холод, что копился в груди с самого начала этого дня. Я не пыталась их сдержать. Не вытирала. Просто стояла у окна, пока лицо не стало мокрым, а дыхание не сбивалось от рыданий, а от тишины – оглушающей и страшной.

Неделя. Семь дней. Семь прощаний. Семь попыток улыбаться тем, кого придётся оставить. Когда внутри всё сжалось до тупой, пустой боли, я обернулась и увидела её – коробку отца.

Та самая, что он сунул мне в руку у выхода из больницы, сказав:

"Открой дома."

Я села на кровать. Пальцы дрожали, когда я сняла бархатную крышку. Внутри – тёмная кожа, мягкая подкладка. И нож. Не кухонный. Не охотничий.

Оружие.

Тонкое лезвие, сверкающее в полумраке, с выгравированными узорами на клинке. Чёрная рукоять с серебряной вставкой. На ней – инициалы. Мои.

Я смотрела на него, не дыша. Потом заметила – в уголке коробки лежит свернутая записка. Развернула. Строгий почерк отца. Кратко. По-мужски. Без эмоций – но в каждом слове читалась вся его боль и страх.

"Влада. Ты больше не девочка.

Если когда-нибудь снова придётся защищаться – бей не чтобы выжить.

Бей, чтобы остановить. Без сомнений. На смерть." – Папа.

Мир снова задрожал. Я прижала записку к груди, закрыла глаза и впервые почувствовала, что он – рядом. Не просто отец с компанией. Не просто голос из прошлого? Где я была маленькой.

Он видел. Он знал. И он дал мне то, что должен был дать давно – право на удар. Право на ярость. Право на силу.

Я посмотрела на нож. Он лежал в коробке, как символ. Не мести. А выбора.

И если эта неделя станет концом – я войду в неё не сломленной. А вооружённой. С памятью. С болью. С правом защищать себя.

Я проснулась рано. Свет ещё не залил комнату, только первые, блеклые полосы рассвета лежали на потолке, как напоминание: всё ещё впереди. Но не надолго. Сначала – ничего. Ни мыслей. Ни чувств. А потом – тоска. Та, что пробирается не в сердце – в кости. Глухая. Мягкая. Безысходная.

Я лежала, глядя в потолок, и чувствовала, как что-то внутри медленно тонет. Не крича. Не сопротивляясь. Просто уходит – вглубь. Как будто уже знает, что должно исчезнуть.

Неделя. Осталась только неделя.

И всё, что я люблю – все, кто стал смыслом, болью, теплом, тенью и светом – уйдут.

Я прижала подушку к груди, как будто могла удержать через неё всех – Алекса. Виктора. Карин. И даже Максима, чья ирония всегда казалась щитом, а не оружием.