Но Грейну довольно скоро надоели подобные встречи. Прогулки в хрустальных садах, посиделки в маленьких кафе. Наша невинная болтовня. Он называл это играми, все время намекал на нечто большее, серьезное. И я сдалась, опасаясь обидеть его или вовсе потерять. А еще — показаться зажатой дурой. Решила, наконец, позволить себе быть взрослой.

Все случилось прямо в корвете — никакой нарочитой романтики. Словно я расплачивалась по какому-то неизвестному счету. Я не испытала того восторга, о котором девчонки говорят, краснея и многозначительно закатывая глаза. Хоть и была согласна на все, лишь бы с ним. Только с ним. Может, потому, что Грейн вдруг резко переменился, обернувшись кем-то другим, незнакомым. И я буквально чувствовала, как он отдаляется, как между нами разверзается глубокая черная пропасть. И не понимала причины. Его поцелуи, еще совсем недавно такие пьянящие и нежные, обдавали холодом. Руки, в которых я таяла, стали жесткими. Он будто злился на меня. Или даже ненавидел. Но за что? Что я сделала не так? Чем оскорбила? Мои вопросы остались без ответа. А потом я ждала, каждый день. Но он больше не пришел на плавающий мост.

Я ни с кем не делилась своей тайной, считала, что поделом. За глупость и доверчивость. Чтобы отболтаться перед Лирикой, я соврала, что Грейн был вынужден уехать вместе с отцом. С тех пор я не заводила романтических знакомств. Это слишком больно. Предпочитала думать, что это не для меня.

Наверное, сейчас я должна была испытывать хотя бы крошечное удовлетворение от того, что не все досталось этим ублюдкам. Пусть глупо, странно, но то, что со мной произошло тогда, было хотя бы понимаемо. Таких влюбленных глупышек, какой я была тогда, миллионы. Были и будут. Только спустя какое-то время я по-настоящему поняла, что мне повезло — я не забеременела. Могло быть гораздо хуже. Это успокаивало. Но я стала ужасно бояться, что меня в очередной раз используют. И бросят. Я отчаянно не хотела, чтобы мною пользовались, боялась открыться и оказаться осмеянной. А теперь…

Теперь все было очевидно, разделилось на черное и белое. Здесь не может быть середины. Впрочем… Белого здесь не было. Сплошная серость, которая накрепко ассоциировалась с рабскими тотусами. Сплошная чернота и серость, из которой не существовало выхода.

12. 12

К «щедрым дарам» я так и не притронулась, хоть и умирала от голода. Мы никогда не жили богато, но, к счастью, не знали, что такое полная нищета. Даже когда с деньгами было туго, мама всегда что-то придумывала. Но сейчас страх сломаться был сильнее голода. Намного сильнее. Порой, в оранжереях, мы с Лирикой так увлекались работой, что забывали пообедать. Я знала, что если перетерпеть, голод на какое-то время отступит. Этого хватало, чтобы дотянуть до вечера, но я понятия не имела, как может быть, если терпеть дольше. Хватит ли выдержки и сил?

Живое воображение тут же подсовывало мерзкую картинку, как я срываюсь. У Кондора на глазах. Я ясно видела едва заметную ухмылку на темном лице. Светлый холодный взгляд под прямыми бровями. Травянисто-зеленый — мой любимый цвет. Цвет жизни. Какая ирония… разве у такой сволочи могут быть настолько красивые глаза? Я не должна находить в нем приятные черты — это противоестественно. Чудовище, рабовладелец, изувер. Как все здесь. Ненавижу! Ненавижу!

Дверь была заперта, но мне ежесекундно казалось, что лигур смотрит на меня, дышит у самого уха. Все может быть. Но напоказ оставаться стойкой казалось проще. Эта мысль придавала решимости, и я лишь стискивала зубы, сглатывала обильную слюну. Пусть видит, что я не опущусь до таких подачек! Я прекрасно осознавала, что все это — мелочь, едва ли стоившая внимания. Голод, длительностью в несколько часов… Воспаленный мозг этих людей может измыслить нечто такое, что я не в силах буду вынести. И наверняка измыслит. Мне хватало трезвости рассудка, чтобы это понять. Но что потом? Пальмира говорила, что все здесь заканчивается седонином. Но почему у нее самой иначе? Я хочу это знать. И узнаю. Клянусь, узнаю!