– Что произошло? Что ты так взбесился? – спросила Маргарита, когда Геббельс ушел. – Неужели это так важно, кто кого вызвал! Хорошо, допустим… – она сильно стиснула обеими руками его нервно сжатый кулак, – допустим, тебя раздражает это бесконечное перетягивание каната. Допустим, что мы сейчас же вернемся в Бергхоф и ты сгоряча врежешь Шмееру, наорешь на Геринга… одним словом, выпустишь пар. И что же? Геринг плевал на твои вопли, а Рудольф предан тебе, как никто другой, и, скорее всего, просто попал в сложную ситуацию… А ты оскорбишь его. Успокойся… Все это, в сущности, не стоит и пфеннига.

Лей взял сигарету. Первая буря гнева уже пронеслась сквозь него, оставив встрепанными нервы. Но последние слова Маргариты что-то задели по-настоящему. Он минуту курил. Его бледное, даже несмотря на загар, осунувшееся лицо с капризным изгибом рта и большими, темными от всегда расширенных зрачков глазами приобрело еще более раздраженное выражение.

– Что? – ласково спросила Маргарита.

– А то! – он бросил сигарету. – Ты не забывай, с кем говоришь! «Все это», «пфеннига не стоящее», и есть моя жизнь! Я такой же лизоблюд и интриган, «перетягиватель каната»! Мы все… стоим друг друга. Не обольщайся!

– Я и не обольщаюсь, – отвечала она тихо. – Я просто безумно люблю тебя и, кажется… сейчас заплачу.

– Ладно, малыш, – он взял ее ладони в свои руки и поцеловал похолодевшие пальцы. – На сегодня нам обоим достаточно. Пойдем.

Он позвал Берту, вежливо поблагодарил хозяев, попросив непременно и погромче постучать к ним в номер в семь часов утра, и они поднялись наверх, в чистенькую комнату, пахнущую свежим бельем и розмарином.

Милый уют простенького, незатейливого существования! В таких комнатках строят планы и мечтают, радуются и плачут, зачинают детей и молятся за ближних своих… И все это так хрупко, а потому и дорого сердцу.

Но как опрометчиво малым птахам вить свои теплые гнезда под скалою с гнездом орла!

Всю ночь шел густой снег, и на утро окрестности Бергхофа настолько преобразились, что даже не любивший зимы Гитлер остался доволен.

– Здесь снег не то что в городе. Там он сразу превращается в грязь, а здесь он вроде… вроде… – Гитлер пытался подыскать сравнение.

– Фаты невесты, – подсказал Борман.

– Или савана покойника, – предположил Геббельс, который ночью так и не сумел встретиться с «товарищем» – своей новой пассией актрисой Бааровой, чешкой, еще плохо понимающей по-немецки. В этом, по-видимому, и была причина, почему Йозефу не удалось разыскать девушку, хотя он очень подробно и обстоятельно объяснил ей, где именно он будет ее ждать.

Лида Баарова, роскошная шатенка с розовой кожей и всегда полуопущенными ресницами, приехала в Германию по контракту. Геббельс увидел ее случайно в компании энергичной Лени Рифеншталь и буквально остолбенел: на какое-то мгновенье ему почудилось, что это юная Хелен, его мучительная, незабвенная любовь вернулась к нему. Вскоре он обнаружил, что Лида похожа на Хелен не только внешне. Она была также умна, поэтична, резка в суждениях и оценках и так хорошо образованна, что с ней он мог говорить обо всем. Ему казалось, она понимает его с полуслова, за исключением разве что утомительных подробностей в описании оберзальцбергских гостиниц.

От этих едва зарождающихся отношений неожиданно повеяло на него такой свежей, многообещающей силой, что у Йозефа точно крылья за спиной выросли. В своих последних речах он буквально парил над внимавшей ему толпой, а в статьях блистал такими сентенциями, что отныне даже ярые противники режима вынуждены были признать, что этот «абсурдист», этот «крошка Цахес» наделен неким даром, которым помечает избранников «всенижний наш», то есть Сатана.