Юлия (обнимает мать крепче, целует). Матушка! Ну неужто я греховна в том, что мне, в мои семнадцать, ты кажешься преклонной и Гектор Ильич тоже кажется? Это не потому, что так и есть, а потому, что мне, с низов моего возраста…

Уматова. Наши кажутся глубокими.

Юлия. Да не глубокими, откуда такое слово взяла, матушка! Я пока такова, я! Не вы! Буду как вы с Гектором Ильичом – и забуду, что говорила. Молодые забывчивы, лопочут невесть что старшим, а те потом мучаются. Вот в нашей ячейке есть Надя Липицкая, у нее мать решила сойтись с врачом. Такой хороший, добрый человек! Так Надя закатила: «Если ты с ним будешь, я с собой кончу». Мать связь разорвала от испуга, а пару лет прошло, они с ней об этом заговорили, и Надя выдает: «А чего ты меня слушала, дурья башка, сходилась бы. Что я понимала в семнадцать, большой с меня спрос». Вот, матушка… Так что ты не слушай, не страдай из-за меня. Я, когда ваших с учителем лет достигну, пойму, что это совсем немножечко. (Тормошит мать.) Матушка! Ты уже, вестимо, совета послушалась, прозевала, о чем я!..

Уматова (вся в своих мыслях). А ведь, доченька, Гектор Ильич – он такой, как я. Помладше двумя годами, может. И ты уже невеста… Как-то мы это неосмотрительно… Не находишь?

Юлия (отпрянув от Уматовой). Мама! Что ты такое говоришь! Как может возникнуть что-то, в пылу ученья, в пылу товарищества!..

Уматова. Ну, товарищество так товарищество. Ты мне сказала, Юля, чтоб я не слушала тебя, молодую. А ты, дорогая, не слушай тогда меня, пожившую да опустившуюся. Ну не сердись же, не сердись! Давай споем нашу любимую! Ну, Юленька! (Берет ее за руки, кружит в хороводе.)

Уматова и Юлия поют:

Сегодня пьем мы и поем,

Забыв о том, что тяжело,

Мы песней жгучей грусть зальем,

Что будет завтра – все равно…

Останавливаются, запыхавшиеся, смеются.

Уматова (расцеловывает Юлию). Вот теперь замечательно все, доченька! Ой хорошо!

Юлия. Ты какая-то не своя со вчера, мама. Как пришла, так наобещала нам гор золотых. И дедушке – профессора частного.

Уматова. А почему, а почему… Деньги завелись, доченька! Де-еньги!

Юлия. Неужто?

Уматова(хватает ее за руки, тискает). Точно так! Чтоб мне провалиться! Только ты, ради бога, ничего не спрашивай. Как договаривались. Но знай, дочка: деньги – есть! И Гектору Ильичу мы отплатим так, что он с тобой на экзамены рабфаковские телохранителем пойдет! На все уроки, что остались, чек выпишем!

Юлия. Чудо. Ничего не спрашиваю, мама. Но – чудо.

Уматова(смеется). А то как же! Заживем, Юленька!

Раздается протяжный детский плач, затем – старческие стоны.

Юлия. Ой, это, верно, Славушка!

Уматова. И дедушка! Что ж у них там, ни минуты покоя!

Юлия. Я сбегаю, мама.

Уматова. Стой, где стоишь, дочка, вот уж учитель твой должен прийти. Дождись его. А мне токмо к ним бегать. (Кричит, обращаясь к буянящим.) Что, папа? Что у вас?

Сцена третья

Комната с бедной обстановкой, ободранными обоями. В глубине ее, в кресле сидит, прикрыв глаза, Захар Авдеевич. Его живот накрыт газетой. На столе примус, чан с водой. Два стула. Через всю комнату тянутся бельевые веревки. По другую сторону стоит люлька, в ней плачет надрывно младенец. Вбегает растревоженная Уматова.

Уматова. Ну, папа? Ну? Со двора к вам мчалась…

Захар Авдеич. О-о-ох… (Не открывая глаз, поправляет газету на животе.)

Уматова мечется между отцом и ребенком; подлетает к Захару Авдеичу, теребит, пытается снять газету – его руки удерживают неприкосновенный груз. Поднимает крик Славушка – она кидается к нему, вытаскивая из люльки.