– Почему ты не спишь?

Он произнес это изумленным, но отсутствующим тоном, словно она разбудила его ото сна.

– Здесь слишком холодно, чтобы спать. – Ответ прозвучал странно, как и его мягкий вопрос. Они еще никогда друг с другом так просто не разговаривали. – Боюсь, что если усну, то уже не проснусь.

Арис издал странный горловой звук. Возможно, смех?

– Может, так и было задумано.

– Не сомневаюсь в этом. – Ночная рубашка Блайт волочилась за ней по полу, когда она приблизилась в попытке получше рассмотреть гобелен, который Арис так крепко сжимал в руках, так что побелели костяшки пальцев. – Над чем ты работаешь?

Мужчина ослабил хватку и с отсутствующим взглядом провел рукой по подбородку.

– А как ты думаешь, что это?

Блайт не нужно было думать. Несмотря на свой вопрос, она точно знала, что сплел Арис. И все же было слишком сложно произнести это вслух. Вместо ответа она спросила:

– Цвета что-то значат?

Арис уставился на гобелен так, словно видел его впервые, и провел большим пальцем по нитям. Он напряженно сдвинул брови; то ли нашел что-то в композиции и остался недоволен этим, то ли раздумывал, стоит ли отвечать. В конце концов Блайт показалось, что он старается не обращать на нее внимания, но как только она отступила на шаг и собралась вернуться в свои покои, он произнес:

– Каждый цвет – это эмоция. Вместе они рассказывают историю, потому что это и есть настоящая жизнь – череда чувств и эмоций, которые побуждают человека к действию или бездействию.

Ужасно сухое определение.

– И какие эмоции они отражают? – Блайт присела на подлокотник его кресла, разглядывая нежно-желтые и зеленые, яркие, как мох, цвета и оттенки, которые напоминали Блайт о закате – насыщенные розовые и сливовые тона, переходящие в оттенки, которым она не знала названия, но напомнившие ей летнее небо перед грозой.

Хотя Арис по-прежнему хмурился, он, должно быть, почувствовал, что любопытство Блайт было искренним, потому что не прогнал ее, а приподнял гобелен, чтобы ей было лучше видно.

– Каждая эмоция уникальна, – сказал он. – Варианты безграничны, и, хотя существует бесконечное разнообразие цветов, каждый оттенок в какой-то степени представляет что-то особенное. Но поскольку два человека не могут чувствовать одинаково, то не может существовать и двух одинаковых гобеленов.

Блайт наклонилась, чтобы рассмотреть его работу, выискивая в ней закономерность. Хотя Арис отодвинулся от нее, она все равно оценила безупречность швов, ни одна ниточка не порвалась.

– Так много синего, – отметила девушка, восхищаясь разнообразием оттенков – от бледного, как предрассветное небо, до темного цвета спелых ягод.

– Да. – Арис снова сжал полотно. – Человек, которому принадлежит этот гобелен, проживет счастливую жизнь. В ней не будет ничего особенного, но он доживет до старости и мирно умрет.

По унылому голосу Ариса можно было подумать, что он рассказывает о тяжелом проклятии и трагичной гибели этого человека.

– Ты говоришь так, словно это не замечательно само по себе, – сказала Блайт. – Разве так плохо вести простую жизнь, которая делает тебя счастливым?

Завороженная гобеленом, Блайт не осознавала, насколько близко придвинулась к Арису, пока не повернулась к нему лицом и не увидела, что его голова откинута на спинку сиденья, а взгляд стал жестким, пока он внимательно изучал ее.

– Я никогда не говорила, что это плохо.

– Нет, – согласилась девушка, чувствуя, как его дыхание ласкает ее щеку и как ночная рубашка запуталась вокруг лодыжек. – Просто у тебя был такой голос, словно ты сообщаешь плохие новости, и вряд ли ты смог бы выглядеть более незаинтересованным, даже если бы постарался.