Ответ:

Два слова из этого замечательного списка: «измятка» и «говнянка» – в несколько иной форме известны далеко за пределами Псковщины. «Измятина», то же, что «измятка», – широко распространенное слово для обозначения жидкости, остающейся после сбивания сметаны в масло, а «говнюшка» (неожиданно записанное в Ростовской области), то же, что псковское «говнянка», – это самодельное устройство для катания с ледяных горок: решето (скамейка, ящик и т. п.), низ которого обмазывается коровьим пометом и замораживается.

Актуально звучащее слово «крутоделка» известно еще с XIX века и также распространено не только в Псковском регионе. Так говорят о той, кто быстро и хорошо выполняет любую работу.

Остальные слова, насколько можно судить по словарям, псковские. «Болтанка» – «жидкая грязь», «лихачка» записано как характеристика резвой лошади, а «каблучинка» – это «спинка у саней». А названием автомобиля служит в одном из значений слово «дрыгалка», «дрыгалочка».

(Рядом со словом «каблучинка» в «Псковском областном словаре» можно найти слово «каблучок» со значением «легковая машина, на которой возят продукты». Однако эта дефиниция явно неточна. «Каблук» – известное разговорно-просторечное наименование советских времен, однако не всякой легковой машины, а популярного грузопассажирского автомобиля, выпускавшегося на Ижевском автозаводе.)

Завещание Льва Толстого

«Мое завещание приблизительно было бы такое. Пока я не написал другого, оно вполне такое. 1) Похоронить меня там, где я умру, на самом дешевом кладбище, если это в городе, и в самом дешевом гробу – как хоронят нищих. Цветов, венков не класть, речей не говорить. Если можно, то без священника и отпеванья. Но если это неприятно тем, кто будет хоронить, то пускай похоронят и как обыкновенно с отпеванием, но как можно подешевле и попроще. 2) В газетах о смерти не печатать и некрологов не писать. 3) Бумаги мои все дать пересмотреть и разобрать моей жене, Черткову В.Г., Страхову (и дочерям Тане и Маше)… тем из этих лиц, которые будут живы. Сыновей своих я исключаю из этого поручения не потому, что я не любил их (я, слава богу, в последнее время все больше и больше любил их), и знаю, что они любят меня, но они не вполне знают мои мысли, не следили за их ходом и могут иметь свои особенные взгляды на вещи, вследствие которых они могут сохранить то, что не нужно сохранять, и отбросить то, что нужно сохранить. Дневники мои прежней холостой жизни, выбрав из них то, что стоит того, я прошу уничтожить, точно так же и в дневниках моей женатой жизни прошу уничтожить все то, обнародование чего могло бы быть неприятно кому-нибудь. Чертков обещал мне еще при жизни моей сделать это. И при его незаслуженной мною большой любви ко мне и большой нравственной чуткости, я уверен, что он сделает это прекрасно. Дневники моей холостой жизни я прошу уничтожить не потому, что я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь: жизнь моя была обычная дрянная, с мирской точки зрения, жизнь беспринципных молодых людей, – но потому, что эти дневники, в которых я записывал только то, что мучало меня сознанием греха, производят ложно одностороннее впечатление. <…> Из остальных бумаг моих прошу тех, которые займутся разбором их, печатать не все, а только что может быть полезно людям. Все это пишу я не потому, чтобы приписывал большую или какую-либо важность моим бумагам, но потому, что вперед знаю, что первое время после моей смерти будут печатать мои сочинения и рассуждать о них и приписывать им важность. Если уже это так сделалось, то пускай мои писания не будут служить во вред людям». (1895)