– I do not understand.26

– Give me your phone to call.27

– No.28

Индус оглянулся на подельников, в его руке блеснул нож.

– Give me, please, your pho…29

Закончить фразу бродяга не успел. Потому, что железный прут влетел ему в висок. Череп хрустнул, и мужчина обрушился на землю. Его ноги затряслись в конвульсиях.

Остальные вскочили, ошарашенно смотрели на своего главаря. Замерли в нерешительности. Один бросился на Глеба. Подрались. Глеб поскользнулся на чем-то. На крови? Было темно, не понятно. Противник повалил его, принялся душить обеими руками. Сжимал горло с неожиданной, для такого тщедушного человека, силой. Остальные подбежали и принялись пинать Глеба. Глеб старался нащупать нож. Проклятый нож должен был быть где-то рядом. Индус душил его и бил головой о камни. Глеб почти терял сознание, но все-таки дотянулся до ножа, воткнул куда-то в район бедра, или нижней части торса своему противнику. Он отпустил горло и откатился в сторону, сжал рану и стал выть. Голос был каким-то писклявым и плаксивым, как у женщины.

Глеб поднялся и сплюнул. Шея болела, глотать не мог. Кажется, он бы убил их всех, но оставшиеся на ногах бродяги отступили на почтительное расстояние. Один лежал без сознания, второй стонал, уткнувшись лицом в землю.

Глеб поднял с земли прут. Потом пошел вдоль канала. Его окутал мрак. Отвратительно ухмылялся, довольный собой. В одной руке нож, в другой железный прут. Где-то во тьме оконных проемов все еще мерещились взгляды. Кажется, кто-то из бродяг пошел за ним. Больше это не вызывало тревоги, скорее придавало уверенности и азарта.

Звенящая тишина. Туман от влажной земли клубился, принимая очертания призраков. На небе ни одной звезды. Впереди дорожная насыпь, шум приезжающих автомобилей. Здесь канава, уходила в коллектор. Глеб, не замедляя шаг, швырнул нож и прут в затхлую воду. У самого берега плавала вздувшаяся тушка обезьяны. Пасть была раскрыта, казалось, что она злорадно улыбалась из мира мертвых.

Вскарабкался на насыпь. Оказался выше хижин. Где-то замерцали тусклые огни Джайпура. Появились машины и люди.

Глеб вернулся в отель. Лег в постель, но сон не шел. Есть хотелось.

«Интересно я убил его?» Такой вопрос задал себе Глеб, ради приличия. По большому счету, ответ не имел для него большого значения. Немного беспокоили возможные проблемы с полицией, но, почему то, Глеб был уверен, что они маловероятны. Вряд ли властям интересно заниматься смертью наркомана из трущоб. Скорее всего, его же товарищи уже утопили тело в сточной канаве.

«Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею…»30

Глеб ухмыльнулся пришедшей в голову цитате. Его подобные вопросы, в отличии от Раскольникова, никогда не беспокоили. Более того, весь сопутствующий этой дилемме морализаторский бубнеж в «Преступлении и наказании» Глеб считал высосанным из пальца. «Ну, какое еще покаяние? Какое еще искупление? Отличный же роман, неужели нельзя было без плебейского православия обойтись?»

Вот старик Карамазов другое дело (это был любимый герой Глеба, если говорить о романах Достоевского):

«Взять бы всю эту мистику да разом по всей русской земле и упразднить, чтоб окончательно всех дураков обрезонить…

– Да зачем упразднять? – сказал Иван.

– А чтоб истина скорей воссияла, вот зачем.

.

– Да ведь коль эта истина воссияет, так вас же первого сначала ограбят, а потом… упразднят.

– Ба! А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, – вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив себя по лбу. – Ну, так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли так. А мы, умные люди, будем в тепле сидеть да коньячком пользоваться.»