А как красиво из окон первых этажей каждого вымытого к Рождеству домика выглядывала елка, а на ней белые свечи в тарелочке из серебряной фольги! Свечи в деревне делали сами, многократно погружая нити в расплавленный воск.

Даже защита двух почетных граждан Города не помогла. Ничего не помогло. Земля была нужна под будущий городской парк. Земля, где двадцать весен цвели яблоневые сады, кудахтали пеструшки и блеяли козы. Где на крыше их маленькой церкви аболиционистов виднеется остроконечная башенка, а в восточной стене вырезано окно простым крестом. Церквушки, где каждое воскресенье пели прихожане, приплясывая в восторженном счастливом трансе.

Земля – убежище от расизма большого города. Расизма несмотря на то, что вот уже восемнадцать лет Штат Нью-Йорк принял закон об отмене рабства.

Ухоженная земля их маленького справедливого рая Сенека Виллидж была лишь прямоугольником – земельным участком, вписанным между 82 и 89 Западными улицами, в кадастре будущего Центрального Парка.

Матушка выпрямила спину, так что все ее сухое длинноногое тело вытянулось еще больше к потолку и длинной шпажкой булавки вколола твердую круглую шляпу в аккуратный жгут тяжелых волос. Тщательно завернула вокруг тонкой талии половинки зимнего суконного пальто. Всунула ноги в теплых толстых носках в начищенные до блеска ношеные высокие ботинки до колен, наклонилась и долго их зашнуровывала, потом вступила в галоши, застегнула кнопки и топнула пару раз, удобно устраивая ноги.

Потом опять выпрямилась и трижды низко в пояс поклонилась всему дому.

Прости, не уберегла.

Заперла входную дверь с венком из золотых рождественских колосьев и, ступив с крыльца, вышла в холод и сумерки раннего вечера. Она влилась в молчаливую толпу жителей перед церковью. Ее муж пастор Артур Макинтей стоял с задранной вверх головой посредине толпы, и белые хлопья снега смешивались с его седой курчавой головой, таяли и текли вместе со слезами по его иссиня-чёрным высоким скулам. Снег и слезы жителей уже отпетой Сенека Виллидж падали в полной тишине. Даже грудные дети не плакали, прикрученные шалями к грудям молодых матерей. По знаку пастора все подняли головы к небесам и запели последний гимн этого последнего рая на земле и двинулись за южную оконечность деревни.

Даже полицейские ирландцы – конная полиция города сопровождала их полуторатысячную толпу – молчали. Знали, это идет не «Ниггер Виллидж» грязных отбросов общества, а религиозная честная коммуна.

Не было у полиции проблем здесь!

Конница довела процессию до границ деревни и, спешившись, стала обносить ее периметр, вбивая колышки и натягивая веревки. И уже через пятнадцать лет город позабыл, что в западной части Центрального Парка была деревня Сенека Виллидж.

***

Холодноватый голос Эрика смолк, а его свободная от Аниного плеча правая рука закрыла номер журнала Ньюйоркец. Аня очнулась и огляделась вокруг. Они сидели недалеко от южного входа в Центральный Парк над Черепашьим Прудом. Там плавали откормленные серые рыбины, иногда показывая изогнутый плавник. От рыб расходились круги по воде и, доходя до берега, качали зеленую тину и тонкую осоку. В пруду покачивались утки и перевернутые небоскребы Манхеттена и дрожали синие подъёмные краны-журавли новостроек. Аня взглянула на Эрика, а он, потянувшись, поцеловал и осушил не замеченные ею слезы сначала на правом, а потом на левом ее глазу. Мимо них молодая мама вела за руку маленькую кудрявую девочку, и та с сочувствием и понимающе оглянулась на Аню. Аня улыбнулась ребенку и потянула Эрика: идем. Они поднялись, разом надели солнечные очки и пошли по жгучему солнцу песчаной дорожки вдоль кустов отцветающих диких роз и пыльной жимолости вверх по холму, туда, где дребезжала шарманка и поднимались сладкие дымки жженого сахара.