Пельгаш задумался, шагая рядом. Он вспомнил золотой свет на меде, властный клекот, чувство трепета и… необъяснимой силы.

– Сiйö вешйи… мед овны öтвылысьöдчöмöн. Мед эз жадничав… ("Он сказал… жить в согласии. Не быть жадным…") – выпалил он, вспоминая слова отца у борти.

Йиркап кивнул, и в его глазах мелькнуло одобрение.

– Пон… ("Хорошо…") – просто сказал он. – Тэ кывзiд. Вöрса горсö кывзiд. ("Ты услышал. Услышал голос леса"). Он обнял сына за плечи. – Талун тэ öддьöн бур пиян. Тэ пыртiд медсö предкамлы. Сылöн шоныд пуксис тэнö. ("Сегодня ты хороший сын. Ты принес мед предкам. Их душа радуется за тебя").

Пельгаш расправил плечи. Чувство выполненного долга и отцовское признание согревали его сильнее весеннего солнца. Их мир, их крепость была не только из лиственничных плах и медвежьих шкур. Она была соткана из духа предков, из дыхания земли, из вечного круговорота тайги. И этот дух, этот ветер времени, ощутимо дышал с ними рядом в этот весенний день у Камня Предков, Изъя мыранiн.

Глава 3

Сладкая Тяга

…– Теперь замазать, – продолжил Йиркап, его движения были неторопливы, ритуально точны, как движения жреца у камня. Он достал из мешочка у пояса влажную смесь серой глины с речного яра и мягкого болотного мха сфагнума. – Бери только часть, пиян. Ровно столько, чтобы и нам хватило, и пчеле-кормилице осталось на жизнь, на силу. Оставь ей щедро. Иначе дух борти, что хранили деды, разгневается. Мед уйдет, пчела покинет дупло. Нарушишь договор – останешься в долгу перед лесом навек. Помни это. Вечно помни.

Он тщательно, с почти нежностью, замазал срез, словно залечивая рану, нанесенную дереву. Мох и глина стали лекарством, маскируя место вмешательства и не давая другим пчелам или вредителям проникнуть внутрь. Потом так же аккуратно вернул на место тяжелую крышку-колоду, прижал ее, убедившись, что она плотно прилегает и защищена берестой от дождя.

Пельгаш, забыв облизывать сладкие пальцы, смотрел на замазанный срез, на плотно пригнанную крышку. Это был не просто сбор урожая. Это был договор, скрепленный медом, дымом и глиной. Договор с самой жизнью тайги, с духом борти, с предками, передавшими им эти деревья.

– Атай… ("Отец…") – спросил он тихо, пока отец укладывал драгоценные соты в пестерь, прикрывая их сверху чистой берестой. – Мый сэтiн… борть дух? Сiйö олö сэтiн? ("Там… дух борти? Он там живет?")

Йиркап поправил пестерь на плече, взглянул на сына. В его глазах светилась мудрость поколений.

– Олö… ("Живет…") – подтвердил он серьезно. – Сiйö – вöрсалöн отир. Сiйö видзö пчелаöс. Сiйö медсö лэдзö миянлы, кор ми тэнö пöртöдзöмöн овмöм. Но кор ми жадничам, сiйö лэбты. ("Он – лесной народец. Он пчел охраняет. Он мед нам дает, когда мы его с уважением берем. Но когда мы жадничаем, он улетает"). Он тронул кору липы рядом с зарубкой. – Та борть… менам батьыслöн. Сiйö велöдчи меным: мед лэдзны пчелалыныс öнiя мед. Мед тшöктны сэтшöмöс, кöда öнi овлö. ("Эта борть… моего отца. Он учил меня: оставлять пчелам нынешний мед. Брать только тот, что прошлым летом собран"). Йиркап вздохнул. – Батьыслöн шоныд абу öшö сэтiн… но миян йöзöг, тэ, керö пöртны та сьылöмсö. ("Души отца нет больше там… но наш сын, ты, должен продолжить эту песню").

Пельгаш кивнул, сжимая в руке пучок дымной травы. Ответственность легла на его плечи, но она была не тяжкой, а почетной. Он почувствовал себя звеном в длинной цепи.

– Ме керöм, атай, ("Мы продолжим, отец") – сказал он твердо.

– Керöм… ("Продолжим…") – повторил Йиркап, и легкая улыбка тронула его обычно суровые губы. – Вöрса кывзис миян горсö. Сiйö пöртiс миянлы медсö. Одзжык миян куим бортьöдз ветлöм. Öнi лэдзьöм… ("Лес услышал наш крик. Он ответил нам медом. Раньше мы к трем бортями подходили. Сейчас собрали…"). Он кивнул на пестерь. – Асланыд пестерь пыртöд öнi. Тайö – тэтiян мед. ("Свой пестерь неси теперь. Это – твой мед").