Таким образом, в свой последний час философия знает не больше, чем в час своего рождения: как если бы она пришла в мир только для того, чтобы подтвердить слова Сократа, она говорит, торжественно кутаясь в свою предсмертную мантию: я знаю, что я ничего не знаю. Да, более того, философия теперь знает, что все ее суждения основаны на двух одинаково ложных, одинаково невозможных и все же одинаково необходимых и требуемых гипотезах – гипотезах духа и материи. Таким образом, если раньше религиозная нетерпимость и философские препирательства, распространяя повсюду тьму, запрещали сомнения и приглашали к развратному и удобному бездумью, то теперь торжество отрицания по всем пунктам делает это сомнение даже невозможным; мысль, освобожденная от всех оков, но побежденная своим собственным достижением, вынуждена признать то, что кажется ей явным противоречием и абсурдом. Дикари считают мир великим фетишем, находящимся под опекой великого Маниту. За три тысячелетия поэты, законодатели и носители цивилизации, передавая светильник философии из поколения в поколение, не написали ничего более возвышенного, чем это кредо. И вот, в тот момент, когда долгий заговор против Бога, называвший себя философией, подходит к концу, освобожденный разум полностью закрывается, как разум дикарей: Мир – это не-Я, превращенное в объект Я.

Таким образом, человечество неизбежно вынуждено признать существование Бога. Если, однако, в течение долгого периода, завершающегося нашим временем, оно верило в реальность своей гипотезы; если оно поклонялось непостижимому объекту ее; если теперь, когда оно постигло себя в этом акте веры, оно сознательно, но не более свободно настаивает на этом предположении о высшем существе, о котором оно знает, что оно не более чем персонификация его собственной мысли; более того, если оно собирается начать свои магические призывы заново: то поневоле веришь, что этот удивительный ослепительный образ таит в себе какую-то тайну, заслуживающую постижения.

Я говорю «ослепительный образ» и «тайна», но я не хочу отрицать сверхчеловеческое содержание идеи Бога или утверждать необходимость нового символизма, я имею в виду новую религию. Ибо хотя нельзя сомневаться в том, что человечество, утверждая Бога или что-либо еще под именем эго или духа, утверждает только себя, нельзя отрицать, что тем самым оно утверждает себя как нечто иное, чем то, чем оно себя считает. Это вытекает из всех мифологий, как и из всех теодицеи. Более того, поскольку это утверждение непреодолимо, оно, несомненно, основано на тайных связях, которые, возможно, будет крайне важно установить научным путем.

Иными словами, атеизм, называемый также гуманизмом, если бы он остался на стороне человека, каким он является по своей природе, если бы он опроверг как заблуждение первое утверждение человечества: быть сыном, эманацией, образом, отражением или словом Бога, – гуманизм, говорю я, если бы он таким образом отрицал свое собственное прошлое, был бы лишь еще одним противоречием.

Поэтому мы вынуждены заняться критикой гуманизма, то есть исследовать, в достаточной ли степени человечество, рассматриваемое во всей своей полноте и во все периоды своего развития, соответствует божественной идее, даже если мы не будем принимать во внимание гиперболические [преувеличенные – wp] и фантастические атрибуты Бога. Короче говоря, мы должны проанализировать, стремится ли человечество к Богу, как гласит старая догма, или же оно само становится Богом, как выражаются современники. Возможно, в конце концов мы обнаружим, что обе системы, несмотря на их кажущееся противоречие, истинны и в основе своей идентичны: тогда непогрешимость человеческого разума будет громко подтверждена как в его общих изложениях, так и в его обоснованных догадках. – Короче говоря, пока мы не проверили гипотезу о Боге, применив ее к человеку, атеистическое отрицание не имеет под собой ничего решающего.