Христианский дух уничтожил поэтический произвол мифов, а диалектика Аристотеля передала ясность и остроту понимания понятий. Таким образом, широкий, ясный, проницательный путь схоластики развился в ту засушливую формацию аристотелевской метафизики. Человеческому разуму было чрезвычайно трудно добиться значительного прогресса в этом искусстве. Возможно, некоторые из нас до сих пор считают, что мы так и не пришли к решению этого вопроса. Но тем, кто лучше знает историю философии, это известно. Мы действительно вышли за пределы схоластики благодаря развитию эмпирической науки, в которой мы научились понимать подчиненность видимого мира естественным законам и осознавать, что сотворение мира нельзя ни научно, ни метафизически объяснить всемогуществом или всеблагостью Бога, ни волей Бога, но что эти идеи веры, превыше всех научных знаний, лишь указывают на вечную истину.

С другой стороны, мечта о теологии и космологии, которая не должна развиваться эмпирически, то есть только метафизически, и в которой воображается, что наука о природе и атрибутах Бога, о сотворении и сохранении мира может быть развита только в мысли и посредством одной лишь мысли, всегда остается здесь на протяжении долгих веков.

Однако эта теология и космология не имеет других источников, кроме позитивно заданной церковной доктрины и философской метафизики Аристотеля и неоплатоников. Поэтому в течение долгого времени в истории философии нам не о чем говорить, кроме как о трансформации логической концепции в споре между реализмом и номинализмом. Сколько бы раз ни развивалась и ни переделывалась эта философская теория, у нее нет других помощников, кроме пустых основных понятий спекулятивной метафизики, которые вначале применяются только логически, а затем и физически.

Таким образом, вся схоластика представляет собой именно такое эпистемическое преобразование аристотелевского догматизма, содержание учения (в теологии и физике), о котором Аристотель вначале даже не знал, не могло быть включено в систему. Оставались только логика и спекулятивная метафизика. Таким образом, предполагалось обосновать метафизику на основе одной лишь логики и тем самым получить научное знание из одних лишь понятий. Логика дает только форму мысли, но не ее содержание, поэтому здесь

1) вся изобретательность используется только для того, чтобы определять, различать и таким образом учиться доказывать все более и более резко, с постоянно возобновляющейся надеждой достичь наконец независимости философии.

2) Но эта философема не могла дать себе никакого содержания истины, поэтому она неизбежно остается произведением рабства мысли; она могла утвердить себя только тем, что принимала церковное учение как положительную доктрину или повторяла его за другими, например, за Аристотелем. И в противовес этому на заднем плане всегда остается предпосылка о независимости концептуального знания.

Это также необходимый закон для хода истории схоластики. Опираясь на пустые логические систематические средства, человек начинает формировать доктрину: тогда здравый смысл обнаруживает, что универсалии не являются независимыми познаниями, но что мы пользуемся ими только с помощью языка и получаем их посредством абстракции. Но если это происходит, то независимость метода теряется. Поэтому здесь более яркая мысль приводит к номинализму, но школа и церковь принимают его, находя свое спасение только в реализме. Схоластика, по описанию Тидеманна, привыкла к реализму, к тому априорному отношению к предметам, когда после изложения в силлогистической форме большинства доводов за и против решение принимается на основании Аристотеля, отцов церкви и господствующей системы веры. Для того чтобы освободиться от этого принуждения и вновь обрести уверенность в собственном мышлении, разум должен сначала найти ясную область научного содержания, в которой он сможет вновь пробудить свое свободное мышление. Только естественные науки могли показать ему это. Но именно для них было так трудно получить ясные представления о законах природы и тем самым разрушить formae substantiales.