Застучал принимающий аппарат: с ленты бесконечности она прочитала: революция в Ватикане: папа смещен, назначен новый.
– Кого же избрали?
– Муравьеда, – смеялась француженка. – Муравьеда-Апостола!
Сознательно она смешивала Грибоеда с Муравьедом – Анна, однако, помнила, что по дороге в Киев… отец повстречал дроги именно с Грибоедом, проходившим по нашумевшему алмазному делу.
Голова Богомолова с длинными отросшими волосами всегда была под рукою – когда голову переносили в сани и на новеньких полозьях пускали по выпавшему свежему снегу, громко она визжала: боялась мышей?
Чучело-Ибсен стоял в измятой женской кофточке (носил то, что на него надевали: манекен) и, пользуясь случаем, ратовал за всеобщую и полную эмансипацию.
Каренин появился (влетел в окно), но решительно его не замечали – он и сам себе казался вещью – бессмысленной, ненужной, забытой: скрестив руки на груди, он занял место между буфетом и кроватью – так и застыл.
Дважды в церкви происходило оглашение, но Анна не допускалась еще к совершению ряда таинств и в частности не могла с ногами броситься на диван.
Собеседником своим чаще других она представляла Толстого (церковь смотрела весело на их отношения).
– Как жить дальше? – Анна интересовалась.
«И голос себе, проклятая, какой сочинила!»
– Мне кажется, это праздный вопрос, – сквозь зубы он отвечал.
Недоставало кого-то, чего-то.
Егоров?!
Кто-то опустил в почтовый ящик «Прапор перемоги».
Дивилась Анна: речи напрокат!
По дороге в Киев, сообщалось, от тряски выпал наружу внутренний человек: ждите в гости!
Люди дурного тона радовались: нашего полку прибыло.
Во внутреннем человеке видели человека искательного во вред другим.
Внутренний человек (позже выяснилось) имел вид человека, разом пришедшего в себя и вспомнившего нечто ужасное.
Глава пятая. Глаз-алмаз
Другим воздухом повеяло на Каренина: его поставили на афишу.
Съездивший в Киев, он на возвратном пути завернул в Таганрог.
Пушкин с царицей танцевали на зеркальном полу; захватившие власть декабристы повелели в доме Крупской, здесь, расстрелять царя.
Надежда Константиновна открыла сама и тут же повела посетителя в подвал.
– Смотрите, – стала она тыкать указкой, – арбуз Анны Сергеевны, протез Вронского, печень муравьеда, бараний курдюк, хлебные поделки, сабля Ипсиланти, ногти Книппер и каучуки Антона Павловича.
Добросовестно Алексей Александрович осмотрел.
– Где тут у вас можно поболтать с Богом? – вдруг ощутил он желание.
Крупская провела, но свято место оказалось заперто изнутри.
– Совсем запамятовала, – Надежда Константиновна покраснела, – там старец замкнулся, никого к себе не пускает.
– Федор Кузьмич? – Каренин догадался.
Нос Крупской сделался зеленым: получалось так, Федор Кузьмич (слово вылетело!) и есть внутренний человек.
По мысли Толстого, внутренний человек танцевал де с женою Пушкина – всем, однакож, известно было, что с женой Пушкина танцует царь.
Алексей Александрович не искал внутреннего человека – он искал правду культуры. По мысли Пушкина, правда культуры – это женщина на зеркальном полу. При упоминании о такой (это был сравнительно новый образ), каждому хотелось заплясать!
– Внутренний человек, – бросала Крупская лже-экспонаты в огонь, – сумеет соединить правду культуры с правдой зеленых ноздрей!
Керосин в двух лампочках отчаянно дымил.
Антично Крупская чесала бок.
Из замкнутого чуланчика слышался сдерживаемый стыдливый смех старца.
«Мелкий бес», – резануло Каренина.
Нечисто было у Надежды Константиновны, и по возвращении в Петербург Алексей Александрович заказал сразу два оглашения.
Его поставили на афишу.